1993
Шрифт:
Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянного сверкания.
– Ух ты какая, – говорил он, запрокинув голову в шапке-ушанке. – Яркая какая, всю насквозь видать… Мороз потому что… Далекая, высокая, а всё же я дотянулся…
Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне – это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала как слабый отпечаток пальца.
Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал
– Жестянщик. Буду тебя жестянщиком звать, – язвила жена. – Выкинь скорей свои жестянки. А то увидит кто, подумает: сумасшедший в доме живет.
– Я для Тани старался. Звезды ей показывать буду. Тебе-то, темная душа, ничего не интересно.
Но на звезды он смотрел в одиночестве и берег трубу свято, как и книжки по астрономии, которые закрывал в стальной толстый сейф. Только раза три в радушном настроении и при должной погоде он давал дочке заглянуть в телескоп из своего окна, но тут же отнимал, приникал сам, что-то крутил, сбивчиво пытался объяснить, махал руками и, свирепея, отсылал вниз. Лене он звезды даже не предлагал, да она и не просила.
После ФИАНа Виктор, искавший, где бы заработать побольше, устроился в почтовый ящик 2929: он мастерил приборы для наведения. Наводить можно было всё что угодно: корабль, самолет, ракету, снаряд. Об этой работе рассказывал неохотно. Однажды с напарником они сочинили интегратор тока для боевой ракеты – полгода паяли, и наконец получился прибор размером с два их кулака. А потом ракета пролетела от Плесецка до Камчатки и волшебно попала в круг радиусом один метр. Виктору и его напарнику выдали премии и грамоты.
Несколько раз накануне главных праздников директор, академик Пилюгин, легенда, жилистый старик с кусачим и одновременно сердобольным взглядом, обходил институт, где всюду его по заведенному обычаю встречали столы с водкой и закуской. Академик каждому пожимал руку и с каждым чокался, просвечивая острым взором.
В этом 2929 Виктор продержался всего год – какое-то внутреннее беспокойство заставляло его менять работы вопреки благоволению начальства. Он перешел в КБ “Полюс”, где конструировали лазерные гироскопы, – учреждение с пятью тысячами сотрудников. Трудился в огромной стеклянной лаборатории на десятом этаже.
Настоящие скандалы у Брянцевых случались по праздникам или просто выходным, поскольку Виктор разрешал себе выпить и увлекался. Как-то седьмого ноября, опрокинув пятую рюмку самогона и спев несколько положенных песен, он обмахнулся красной открыткой и, сминая ее, перечитал вслух:
– “Жизнь моя идет серпантином, может, с новым человеком, наконец, и наладится. Плохо, нет детей. За тебя я рада очень и очень: что жена есть и дочка.
Небрежно бросил открытку, и глянцевым краем она прилипла к сливочному маслу.
– Видала, чего Изка пишет?
– Чего? – недовольно переспросила Лена.
– Скучают по мне наши. Рукавишникова локти кусает – думаешь, так просто написано? Намек. Изка знает: эта Ольга бешеной была, так от меня сатанела, аж кусалась.
– С чем тебя и поздравляю.
– Думаешь, заливаю? Ты у Изки спроси, позвони ей. По мне девчата выли. Каждый вечер ко меня новая ходила. Ха-ха-ха!
– Ты бы при дочке постыдился… Кого агитируешь, не пойму. Интересно, что ли, из года в год болтовню твою слушать, каким ты мне достался тертым калачом? Да хоть тыща их у тебя была, и что дальше? У меня с этим днем, если хочешь знать, тоже кое-что связано.
– И что?
– А ты догадайся!
– Скажи…
– Выпила хорошенько.
– И что?
– А то!
– Пойду-ка я, пойду-ка! Пойду-ка, поброжу… – сосредоточенно забормотал Виктор, покинул стол, ринулся в прихожую.
– Ты куда, папуля? – Таня не знала, откуда взялось в ней пронзительное и горемычное “папуля”.
Он твердо и равнодушно отстранил ее, как помеху. Влез в сапоги и пальто и ушел.
Он вернулся только через три дня – как потом оказалось, жил у своего приятеля местного газовщика Миши Филимонова, от него и ездил в Москву. Лена сначала забеспокоилась, отправилась на почту в Зеленоградский поселок, по-местному – в Зеленку, позвонила в Витин институт и узнала, что на работу он вышел.
– Может, и есть у него кто. У кого-то же он застрял, наверно, – рассуждала она с приятельницей, местной учительницей английского Идой по фамилии Холодец. – И дочку не жалеет. Такая она у меня ранимая. Молчит, молчит, а я же вижу: переживает, всё близко к сердцу принимает.
Таня стояла под окном и слышала их разговор.
– Лена, недостоин он вас, – говорила Холодец проворно. – Уж какой он там ученый, не мне судить. Но как ни зайдешь, всё время лежит, в трусах семейных и с газеткой. Странный человек, мне лично непонятный. Я его всегда про себя называла: ватный богатырь. Или просто: ватный. И многие так его прозвали, с моей подачи: ватный. Дружеский шарж, так сказать. Раньше вам не говорила, теперь можно. “Как там ватный? Это кто, ватный пошел? Ватный опять напился”.
– Ватный? – Лена нервно рассмеялась и вдруг обиженно возразила: – Ну, не такой уж он ватный. У него и мышцы есть.
Таня отступила от дома, чтобы не слышать, злые слезы стояли в глазах.
Отец вернулся воскресным днем; он незаметно проник в гостиную и улыбнулся по-клоунски беззащитно: “Птичка прилетела”. Мать наскочила на него, загремела голосом и посудой, а Таню между вскриками отослала к Иде – сообщить пароль: “Птичка прилетела”. Таня брела по улицам наперекор холодному ветру, и скорбь ломила ее восьмилетнее сердечко.