1993
Шрифт:
– Помню, – осторожно согласился Аман.
– Саблин? – переспросила Лена. – Кто такой Саблин?
– Ты всё равно не знаешь! – Виктор отмахнулся возбужденным хватательным жестом, ловя и убивая ее вопрос на лету.
– На суше ничего не знали, – спокойно вступил Аман, глядя Лене в глаза из сумерек, – у нас весь флот гудел. Замполит на “Сторожевом”, в Риге они стояли. Короче, он подбил команду бунтовать, капитана заперли. Вроде они “Броненосца «Потемкина»” повторяли… Потом он к “Авроре” причалил в Ленинграде, и с ним лично Брежнев связался, а он его матом послал, и их
Виктор, поперхнувшись, заколотил себя по спине, наклонился под стол, отфыркиваясь. Аман спросил предупредительно голосом верного джинна:
– Вы не татарочка?
– С чего вы взяли? – Лена засмеялась.
Она смеялась дольше приличного.
Запила смех, горло перехватило, потом снова стала смеяться и, смеясь, пожалела, что у нее короткая стрижка: сейчас бы распустить, рассыпать волосы, взметнуть длинными над головой.
– У меня отец с Украины, – сообщила, перебарывая смех, – а деда у меня Динарычем звали, мама мне говорила. Она казачка была, а прадед, получается, Динар… Это какая нация?
Зажегся фонарь на улице, и облик Амана проступил из тьмы.
– Точно наша! – он потирал руки.
– Да кто ее поймет: татарка, башкирка… Господи, баба обыкновенная… – Виктор облокотился о стол и одышливо спросил: —Ты чо думаешь, я сам ее нашел? Встретил где-то? Подсунули! – Он хохотнул, по-свойски коснулся бутыли, как будто это она устроила ему брак.
– Подсунули меня, говоришь? Ты что такое говоришь? – Лена привстала, потому что кровь смачно и обильно плюнула изнутри, заливая злой теплотой глаза, лицо, шею, грудь.
Ей вдруг стало ужасно обидно, захотелось уйти в дом, лечь с дочерью в комнате и не показываться.
– Зачем ссоритесь? Повезло тебе. Хорошая твоя жена. Очень хорошая… Вам двоим повезло.
– Тебе бы такое добро, – Виктор взял бутыль тряскими руками, словно она отяжелела, и, расплескивая самогон, чертыхаясь, но всё равно расплескивая, разлил по стаканам. Потом вдруг положил голову на клеенку и замолчал. Он мог иногда заснуть за столом, никогда не храпя, даже пьяный.
Лену не отпускал жар, кровь прихлынула и не уплывала, точно подскочила температура, она расстегнула рубашку на несколько пуговиц, Аман сбивал пепел с папиросы, было похоже – стряхивает жар с градусника. Докурив, пружинно встал и ступил в темноту, разминаясь, помахивая руками влево и вправо, как бы рисуя серым по черному.
– А что это такое? Как они называются? – донесся его негромкий голос, подзывая ближе.
Лена зачем-то выждала и отозвалась:
– Где?
– Тут.
Она поднялась, чувствуя мельтешение мурашек, ледяное покалывание поверх горячей кожи, сделала несколько шагов и попала в предательский мрак.
– Что? – обманутая этой теменью, она подошла к нему почти вплотную.
Она стояла на границе его запаха – острого, терпкого, сладковатого, перемешанного с запахом сивухи.
– Что, где, когда? – Голос его был насмешливым, возможно, из-за полной темноты. – Чего это такое растет?
– Бананы.
– Кто? Бананы?
– Бананы, –
– А Витька что?
Она снова выждала и сказала просто, с усталым вызовом:
– Отрубился.
Теперь выждал Аман, чтобы сказать легкомысленно и ветрено, куда-то в сторону, всего одним словечком:
– Точно?
– Точно.
– Точно-точно? – спросил он с жадной силой.
– Точно, – ответным бессильным ветерком пролепетала Лена. – Я его знаю.
– И я его знаю. – Мрак дернулся ей навстречу и, безошибочно дотянувшись, погладил по волосам твердой, костяной, как гребень, пятерней.
Лена покачнулась, он чиркнул спичкой, желтая вспышка вычертила скулы, широкие ноздри, и по тому, как подрагивали его губы, она увидела: сам напуган своей смелостью.
– Хорошо здесь, хорошо. – То ли отступая от нее, то ли приглашая, он уходил в глубь огорода. – Всё хорошо…
Лена потерянно следовала за ним.
– Хочешь? – Он поджидал возле затаенной яблони августа.
– Хочу.
Папироса перенеслась из его руки в ее руку, мазнув по темноте огненной запятой. Лена сжала зубами бумажную гильзу, потянула дым, голова медленно, но с ускорением закружилась, будто раскручивают карусель; она выронила папиросу, прикрыла глаза, подставляясь под облапавшие ее вороватые руки.
Она схватилась за дерево, и он начал осыпать ее лицо и шею быстрыми поцелуями. Несколько яблок, прошуршав по листьям, стукнули в землю. Он, точно захватчик, впился губами в ее губы, одно яблоко хлопнуло ее по плечу, другое садануло по темени – оба вскрикнули разом, как если бы испытали одно и то же.
– Мама! Ма-ам! – услышала Лена (Таня? где?), оттолкнула Амана локтем.
По деревянной крыше летнего домика ходила с мяуканьем соседская черная кошка, угадываемая в темноте.
Аман ожесточенно чиркал спичками, отойдя шагов на десять.
Подошла плавно, ожидая поцелуя. Огненное многоточие пронеслось перед глазами – он сбивал пепел:
– Сам себя не узнаю… Вино в голову… Чуть друга не предал…
Лена угадала: ему было боязно возвращаться отсюда за стол, к Виктору, который, может быть, уже проснулся. Она почувствовала занимавшуюся тоску.
– Ты первая иди.
Он сел в траву, что-то выискивая в сорняках, воровато шаря, как недавно по ее телу.
– Всё хорошо?
– Хорошо… Всё хорошо… Окурок уронил, блядь… Муж проснется, спросит: откуда окурки? Вот он где, нашел, – разогнулся с загнанным смешком. – Эх ты, жена нехорошая…
– Какая я?
– Нет, не ты, самогон нехороший, башку мне снес. Был пьян, исправлюсь, блядь, – повторил мат так, словно теперь имел право ругаться при ней. – Ты смотри, не болтай…
Лена не ответила – памятливо уклоняясь от грядок, она прошла к столу, ожидая обнаружить мужнину голову на прежнем месте, но за столом было пусто, только стеклянная четверть, остатки закуси, тусклый отблеск фонаря.
– Вить!
Она на что-то наступила своим сланцем, отдернула ногу: муж беззвучной горой лежал на боку, накрытый темнотой, – видно, сполз на землю во сне.