1993
Шрифт:
Как-то затемно, холодным утром в конце февраля, когда Лена перекусывала на кухне, прежде чем отправиться на электричку, Виктор спустился в трусах и майке, сел на табурет, почесывая макушку под спутанными волосами. Вчера он напился, что иногда позволял себе по выходным, но не буянил, а бахвалился: “На корабле тяжело без бабы. Зато как было в старину, так и в нашу службу… у моряка в каждом порту жена”. Когда он затянул под гитару “Наверх вы, товарищи, все по местам”, Лена увела Таню наверх, заперлась с ней и легла спать. Виктор, немного поколобродив, заночевал
– Ты в чем это?
– Я? – Она смахнула крошки с колен и издевательски уточнила: – Что, идет мне?
Сарафан на ней был синий, в красный и белый горошек.
– Обморозить ничего не боишься?
– У меня поверх пять одежек. Я ж тебе говорила: у нас в аварийке топят, как в бане.
Он замолчал, не отводя глаз, тишину нарушал только звон ее вилки.
– Лен…
– Что?
– Ты зачем нарядилась-то?
– Отстань, я в нем всю неделю хожу.
Стекло запотевало от струек пара из закипавшего чайника, и, будто в результате сложной реакции, чернота в окне превращалась в синь.
– Значит, всю неделю смотрят на тебя, как на сумасшедшую. Лена, это летняя вещь…
– Сам псих. В аварийке лето настоящее, все мухи ожили.
– Раньше я тебя в этом не видел. Подарил, что ли, кто?
– Кто подарит? От тебя подарков не дождешься. В прошлом году купила. – Она торопливо доскребала картошку с остатками жареной колбасы.
– Не помню я что-то его.
– Можно подумать, ты другую мою одежду помнишь.
– Другую помню одежду, эту не помню. Ты меня знаешь, у меня память хорошая.
Он начал многословно о чем-то сокрушаться, она, плохо слушая, налила себе чаю, налила и подвинула ему. Прихлебывая, бросала короткие оборонительные реплики – не было времени собачиться. Окно блестело подтеками, синева становилась всё светлее.
– Отстань, из-за тебя опоздаю… – Подставила сковороду под холодную воду, бешено водя железной, мелькавшей как юла мочалкой. – Ты куда вылез? Спи, тебе с Танькой весь день нянчиться.
– Воскресенье, – сообразил Виктор. – Никакого садика.
– Никакого. Помнишь, чем ее кормить? Иди, еще дрыхни… Она всё равно скоро встанет. – Лена поплыла из кухни, задела голой рукой, качнула попой под пестрой тканью, пожала голым плечом: – Шатун…
Он развернулся вместе с табуретом, увидел спину, исчезавшую в темноте прихожей, наскочил, дернул лямку с плеча и вмиг, сам себе удивляясь, трескуче разодрал сарафан – вдоль позвоночника и до пояса.
Что это было – похоть, гнев, похмелье или всё сразу? Она завопила, как будто он полоснул ее ножом. Он испугался, что-то бормоча, зажимая разрыв дрожащими руками, неловко сводя цветастые половинки.
Сверху донеслось требовательное:
– Мам!
Разрыва не случилось, через день вроде бы помирились. Виктор достал ей белые чешские туфли, перестал пить на два месяца, но она всё равно злопамятно наливалась желанием мести.
В восемьдесят седьмом, погожим
Аман вел себя нарочно спокойно, точно слово “спокойствие” отчеркнуто в книге нервным ногтем, выпивал и не пьянел, и за его спокойствием Лена почувствовала скрытую, непонятную для нее, но чем-то заманчивую угрозу.
Виктор вспомнил, что у Грекова с верхней койки были босые грязные ноги: “Свесит их и на гитаре бренчит, а сыром пахнет”. – “Не за столом же!” – оборвала она брезгливо. “Это он меня научил на гитаре”.
Аман жил в городе Нижнекамске, работал на шинном заводе.
– Чего делаю? Шины делаю. Формовщик. Колесо, оно и в Африке колесо. Хуже, лучше, а все-таки катится. – У него был глуховатый, какой-то очень мужской голос, с первых же нот начавший пробирать Лену.
– Мы-то общим транспортом, – Виктор зверски сломал огурец пополам. – Утром – электричка, метро, вечером – метро, электричка. Моя всё плачется: ножки болят, увез ее от Москвы, далеко ездить… В Москву ее тянет жить. А чего в Москве делать? Снять штаны и бегать…
Лена заерзала в своих сатиновых огородных штанах, жалея, что не накрасилась и не нарядилась. Сходила в дом за небольшой компенсацией – банками шпрот и горбуши.
– Аман – какое у вас интересное имя.
– Татарское.
– А как переводится? – Подняла стакан, взболтнула, будто что-то загадывая.
– Это значит “живой-здоровый”.
– Неплохой у меня первачок? – Виктор сжал двумя пальцами длинное стеклянное горло. – Крепкий, скажи?
– Крепкий, – легко, с удовольствием кивнул Аман. – И я тоже крепкий, – в сумраке глаз проскочила веселая искорка.
– Сын растет?
– В третий класс пошел.
– Будущий моряк?
– Зачем ему море? Я за него уже отходил.
Лене вдруг показалось, что за краткими ответами гостя скрывается какой-то древний таинственный смысл.
– Это брат мой приехал, Лена! Он особенный. Он всегда таким был, молчуном. А поближе его узнаешь – настоящий человек, душа… Помнишь, брат, мы фильм смотрели… у нас, на “Верном”… “Полосатый рейс”. Вечно у нас старье крутили, из года в год одно и то же. Рядом с тобой сидели на лавке. Тогда слух пошел, что Марианну, буфетчицу, ну эту, Назарову, дрессировщицу, ее после фильма… через три года… на дрессировке тигр съел.
– A-а… Был такой слух, – подтвердила Лена.
– А сколько у нас про Саблина трещали! Помнишь?