2012 Хроники смутного времени
Шрифт:
Продавец нахмурился и снова внимательнейшим образом изучил прилавок.
— А где вы видели здесь мячи? — спросил он, нервно дергая сразу обеими бровями.
Я улыбнулся, и он тут же с облегчением улыбнулся в ответ.
— Фу, я думал, вы всерьез,— сказал он, принимая у меня деньги, выбивая чек и вручая увесистую алюминиевую биту.
Я попросил упаковать покупку, потому что мне еще ехать с ней в метро, и он принялся искать пакет подходящих размеров.
— Но ведь, согласитесь, это в самом деле странно,когда люди покупают только бейсбольные
Продавец наконец засунул в пакет биту и, почти не дергая лицом, сказал на прощание:
— Странно совсем не это… Странно, что наш хозяин уже второй месяц никак не может поставить решеткуна витрину. К примеру» вы со своей битой теперь можете войти к нам даже дн:ем, а хозяина это совсем не волнует.
Я пожал плечами:
— Типа, приглашаете зайти?..
— Да уж найдется кому пригласить… — с непонятным раздражением ответил продавец и отвернулся к кассе.
А я пошел к метро, на ходу заталкивая маленький пакет с котлетами и овощами в большой, где покоилась '' бита.
Всю дорогу в вагоне я провел стоя, прижатый толпой к угловому поручню, откуда было видно только множество спин и один рекламный плакат про какие-то говяжьи сосиски. Рекламный слоган сообщал, что сделаны эти сосиски с душой. Через пару остановок на креативную глупость обратил внимание своей спутницы некий молодой человек. Он сказал ей восторженно:
— Смотри, Ань, до чего дошел прогресс!.. Коров теперь утилизируют по полной программе, даже душу в сосиски упаковывают. Интересно, как у них это получается ?
Барышня испуганно покосилась на плакат, но промолчала, зато откликнулась пожилая пассажирка рядом:
— Да нет, они душу не в сосиски запихивают. Они сначала всю душу у коровушек выматывают, а потом на Запад продают.
— Точно!—воскликнул интеллигентного вида мужик, поворачиваясь к парочке своим узким скуластым лицом, на котором едва поблескивали очки в тонкой оправе.— Они говяжьи души на Запад толкают, под видом загадочной русской души!
— Ты, монголо-татарин хренов, русскую душу не трогай!..— встрял в разговор бритый от макушки до подбородка широколицый юноша, зажатый толпой возле самых дверей вагона.— Здесь тебе не Казань! Здесь русские молчать не будут, а сразу рога поотшибают!..
— А чего в Казани было ? По телику так толком ничего и не сказали. Что было-то?..— с любопытством спросила у бритого пожилая пассажирка.
Что-что… Что и в Дагестане,—хмуро отозвался бритый.— Русский язык требовали отменить. И суверенитета еще хотели, бляди косорылые…
— Забыли Ивана Грозного! Уж он бы показал татарве поганой, кто на Руси хозяин! – раздался возмущенный бас здоровенного широкоплечего дедка, сидящего с рюкзаком прямо возле меня. Увы, дослушать политне-корректную дискуссию мне не довелось, ибо поезд приехал на мою станцию, и я пошел пробиваться к выходу, толкаясь и размышляя о том, почему мне тоже обидно было услышать такое пошлое сравнение загадочной русской души
Ведь, насколько я понял из своей семейной мифологии, рассказанной еще покойной матушкой, мой генотип на треть состоял из пронырливых еврейских ну-клеотидов, а еще на треть — из бессмертных татарских хромосом. Последняя треть, возможно, была действительно русской, но это же не повод взбрыкивать в метро на незнакомых граждан… Тем не менее за русскую душу стало обидно всерьез, и я даже подумал, а не влепить ли скуластому интеллигенту битой в ухо, если он тоже выйдет на моей остановке.
Но интеллигент остался в вагоне, благоразумно отвернувшись от народа к стенке, и вдобавок спрятал лицо за газетой. Поэтому я молча пошел себе на улицу Очаковскую, поеживаясь от плотной сырости вялого но бесконечного питерского дождика.
Сумерки уже накрыли сквер бывшей поликлиники, но с бейсбольной битой в пакете идти к зданию оказалось не в пример спокойнее, и я даже потратил минут пять на осмотр дома с обратной стороны.
Окна первого этажа были заперты, а вот на втором одна рама была распахнута настежь, и я решил запереть ее сразу же, как только войду внутрь.
Я отпер двери парадного входа своим ключом и, не заходя в регистратуру к Палычу, прошел к маршевой лестнице. Там, в полумраке фиолетовых теней, на меня
вдруг снова накатила волна тревожных скрипов и невнятных стонов, поэтому я вытащил из пакета биту.
С дубинкой в руке прогулка на второй этаж оказалась быстрой и простой. Я нашел распахнутое окно, надежно запер его на обе щеколды и спустился вниз, небрежно постукивая битой по всяким медицинским шкафчикам и стульчикам, попадавшимся мне на пути.
В коридоре первого этажа, уже возле самых дверей регистратуры, я вдруг остановился, почувствовав неясное движение впереди, в вестибюле главного входа.
Я застыл у стены, прячась за грудой сломанных банкеток, и тогда в коридоре лязгнул передергиваемый затвор пистолета, и грубый голос произнес:
— Руки на голову, сука! Лицом к стене!
Я закашлялся от неожиданности и, пока кашлял, совсем не смотрел по сторонам. Поэтому, когда в метре от меня раздался выстрел и с потолка прямо мне за шиворот посыпалась штукатурка, я ошалел настолько, что едва смог вымолвить в сиреневый сумрак:
— Сдаюсь, Палыч!
Палыч подошел ко мне в упор, держа пистолет у бедра, под прикрытием левой руки, как учили в Академии.
— Тошка, ты идиот! — расстроенно сказал мне Па
лыч, наконец разглядев меня как следует.— Я же тебя
чуть не пристрелил. А мне патроны под отчет сдавать!
Я не стал дразнить Палыча прямо там, в коридоре, но когда мы дошли до регистратуры и я увидел сложенные возле ее дверей четыре автоклава и рентгеновский аппарат, то начал комментировать окружающую действительность вслух, без оглядки на былые авторитеты.
Палыч терпел меня минут десять, собирая свои шмотки в большую спортивную сумку, но потом все-таки не выдержал: