2012
Шрифт:
Но какое ему было дело до всемирных заговоров?
Ось мира проходила через макушку его головы, и мир существовал не более, чем он позволял ему существовать. Только от него зависело, танцевать ли на солнце, упираясь в мир ногами, или заглядывать ему в задницу, держа его на своей глупой башке. Солнце зайдет навсегда, когда его ноги вытянутся вдоль горизонта, и не разумней ли было, пока оно стоит высоко, пользуясь моментом, заглянуть, скажем, в промежность Бранке, вместо того чтобы тратить силы на вращение самолетов в небе, всемирных заговоров или льдов Антарктиды?
Он затоптал окурок и со всех решимостью
Но он ощущал мощный творческий подъем, тот самый импульс, который заставляет мужчину и творить книги, и убивать других мужчин, и зачинать детей, он просто не мог просто задремать в кресле рядом с Бранкой - само ее дыхание наполняло воздух энергией секса, она лежала неподвижно, затянутая в черный комбинезон, но ее ослепительная нагота, ее запах, магия ее движений продолжали присутствовать в нем - и теперь взорвались, как бомба. Он был очень близок к тому, чтобы пристроиться рядом с ней на диване, но посчитал это недостойным взрослого мужчины. А что, собственно, было достойным? Что могло считаться достойным для такого эфемерного существа, как человек, которое умирает, не успев родиться, но успевает за краткий миг своего существования нагрузить себя целым ворохом бессмысленных условностей? Что могло считаться достойным - перед лицом собственной смерти, если даже в лицо собственной смерти человек смотрит затылком и умирает, уткнувшись носом в мусорную кучу своих воображаемых достоинств?
Он не стал трогать Бранку - просто потому, что не хотел ее будить. Однако, импульс требовал выхода и, витиевато покружив его по комнате, вложил ему в руку серебряную фляжку.
Глава 19
Он сидел в широком низком кресле левым боком к огню очага, в руке его была металлическая чаша с красным вином. Напротив него в таком же кресле подогнув под себя ногу сидел человек лет пятидесяти, на котором ничего не было, кроме широких замшевых штанов, у него было крепкое, смуглое тело, ястребиная, совершенно лысая голова, в руке он держал чашу с вином. Между ними на низком столе стояло керамическое блюдо с яблоками и хлебом, алые отблески огня играли на латунном боку кувшина, замысловато украшенного разноцветной эмалью.
– Этот легион не вернется, - сказал человек напротив.
– Я пытался объяснить прокуратору и легату, с чем они имеют дело, но они не поняли.
– А с чем они имеют дело?
– услышал он собственный голос.
– Они имеют дело с народом, который сам себя называет “люти”, от слова “лють”, то есть “бешеная злобность”.
– Ну и что? Варвары всегда пытаются устрашить врагов, рога на голову цепляют и все такое, - он усмехнулся.
– Эти не пытаются, - возразил собеседник.
– Они наводят ужас на все живое. Они воспитывают в себе особое состояние ума, особое состояние холодной свирепости. Они абсолютно безжалостны, не боятся боли, смерти, их невозможно взять в плен.
– Сказки. Они что же, не человеческие существа? Как можно не бояться боли?
– Они бьют и мучают своих детей. И если ребенок заплачет от боли, его жестоко убивают на глазах у других детей. Когда каждый ребенок начинает понимать, что проявить признаки страдания -
– Льва? Медведя?
– Волка.
– Почему волка? Волк труслив.
– Волк не труслив. Волк никогда не нападает, если не уверен в победе - это тактика самого эффективного хищника. Но волк никогда не сдается и никогда не кричит, если его ранят, подобно другим животным. А также является единственным животным, - его собеседник усмехнулся, - кроме человека, которое способно убивать без разбору - просто для удовольствия.
– Никакая свирепость не позволяет волку устоять против человека, - возразил он.
– И варвары не устоят против дисциплины, воинской науки и оружия.
– Не такие уж они и варвары. У них есть своя культура и даже искусство, но они основаны на принципах, отличных от наших.
– Волчьих?
– усмехнулся он.
– Именно, - серьезно кивнул собеседник.
– Волчьих. Они считают, что человек должен постоянно передвигаться по лицу Земли, потому, что так хочет Земля. Они ничего не строят и почитают за великий грех ковырять лицо Земли плугом. Они считают, что человек обязан постоянно воевать, потому, что для этого его создали боги.
– На чем же основана культура, если нет ни хлебопашества, ни городов?
– На свободе.
– Волчьей?
– снова с усмешкой спросил он.
– Волчьей, - так же серьезно кивнул собеседник.
– Запрет на материальную культуру вынудил их развивать культуру иного рода - культуру тела и духа.
– Как у лакедемонян?
– Не так, но очень похоже. Они могут выжить в любых условиях, питаясь чем угодно. Они ничего не имеют, ничего не бояться, никогда не болеют, слабых детей убивают при рождении.
– Чем они отличаются от животных?
– Духом. Они верят, что в каждом человеке живет дух, который может повелевать духами, живущими в воздухе, в воде, в огне, а также духами животных и других людей.
– Народ в Риме тоже верит в это, что отнюдь не делает его цивилизованнее, - заметил он.
– Народ Рима - избалованный ребенок. Он может верить в то, что способен победить врагов. Но способен он только сидеть в цирке, пить дармовое вино, есть дармовой хлеб и смотреть, как гладиаторы убивают друг друга. А врагов побеждают другие - те, кто умеет. А умению они учатся в бою, а не сидя на лавке. Те, о ком мы говорим, научились пользоваться своей верой.
– Повелевать духами?
– недоверчиво спросил он.
Его собеседник помолчал, долил себе вина, пригубил его.
– Я не знаю, как это назвать. Но я видел, как они делают вещи, необъяснимые с рациональной точки зрения.
– Например?
Собеседник снова помолчал, отпил вина.
– Я не буду приводить примеров. Я не хочу прослыть лжецом или слабоумным. Никто не способен поверить в это, если не увидит своими глазами.
– Хорошо, но почему такой удивительный народ сидит в лесах, а не завоевывает мир?
– Потому что он презирает мир. Например, нас с вами при всех нашей культуре они не посчитали бы даже человеческими существами.