2084: Конец света

Сансаль Буалем

А ведь еще недавно он принадлежал к тем, кто желал смерти любому нарушителю правил Справедливого Братства. В случае серьезных проступков он присоединялся к самым суровым гонителям, которые требовали зрелищных казней, считая, что народ имеет право на эти моменты тесного единения, вызываемого брызгами горячих потоков крови и несущим очищение страхом, который извергался подобно вулкану. От этого вера Ати усиливалась и обновлялась. Однако на подобные требования его вдохновляла не жестокость или другое гнусное чувство; просто он верил, что любой должен отдавать Йолаху лучшее, с равной силой ненавидя врагов и любя ближних, одинаково вознаграждая добро и наказывая зло, как в мудрости, так и в безумии.

Бог пылок, и жить ради него надо со страстью.

Но все это, как теперь он совершенно уверился, были лишь слова, высеченные в его памяти едва ли не с рождения, непроизвольные реакции замедленного действия, внедренные в гены и непрерывно совершенствующиеся с возрастом. И внезапно ему открылась глубокая реальность психологической обработки, которая делала из него, как и из любого другого, ограниченную машину, гордящуюся своей ограниченностью; верующего, испытывающего счастье от собственной слепоты; зомби, приученного

к покорности и раболепию, который живет автоматически, лишь по необходимости, и готов по щелчку пальцев убить все человечество. Это откровение озарило Ати светом, позволило ему увидеть то скрытое существо, которое овладело им изнутри и против которого он хотел восстать… да нет, на самом деле не хотел. Противоречие бросалось в глаза и было обязательным, ведь оно и являлось главным в психологической обработке! Верующего следовало постоянно поддерживать в точке, где покорность и бунт сливаются в любовной связи: покорность беспредельно восхитительнее, когда ощущаешь возможность освободиться, но по той же самой причине мятеж становится невозможным, ведь рискуешь многое потерять, жизнь и небо, и ничего не получить, а свобода в пустыне или в могиле – просто другая тюрьма. Без этого тайного соглашения покорность была бы слишком неопределенным состоянием, неспособным пробудить в сознании верующего понимание своей абсолютной ничтожности, а тем более – великодушия, всемогущества и безмерного сострадания своего властителя. Покорность порождает бунт, а бунт растворяется в покорности: вот что нужно, эта неразлучная пара, чтобы поддерживать самосознание. Таков путь: нельзя познать добро, не познав зла, и наоборот; таков принцип, согласно которому жизнь существует и продолжается только при наличии антагонистических сил и благодаря их противоборству. Каждому дан удивительный изворотливый ум; каждый мечтает о жизни, добре, мире, истине, братстве, приятном и спокойном постоянстве, однако добивается их, да еще с изрядным рвением, только посредством смерти, разрушения, лжи, коварства, власти, извращений и жестокой несправедливой агрессии. И в смешении исчезает противоречие; разногласия между добром и злом прекращаются, поскольку они есть два качества одной и той же реальности; вот так же едины действие и противодействие, приходящие к слиянию, чтобы обеспечить равновесие. Уничтожить одно означает уничтожить и другое. В мире Аби добро и зло не противопоставляются друг другу, они смешиваются, так как не существует жизни, чтобы познать их, отделить друг от друга и обнаружить их двойственность; они составляют единую и единственную реальность, реальность нежизни, или же смертожизни. В этом-то и заключается вся вера; вопрос добра и зла с точки зрения морали – это вопрос второстепенный и бесполезный, окончательно отброшенный; добро и зло есть ничто иное, как столпы устойчивости, не имеющие собственного значения. Истинная священная религия, Согласие, Гкабул, состоит в том, и только в том, чтобы провозгласить: нет Бога, кроме Йолаха, и Аби его Посланец. Все остальное – дело закона и судов; они превращают человека в покорного и прилежного верующего, а толпу – в неутомимые когорты, которые исполнят любой приказ любыми средствами, которые вложат им в руки, и при этом будут хором кричать: «Йолах велик, и Аби его Посланец!»

Чем мельче становятся люди, тем более великими и сильными они себя ощущают. И только в момент кончины они с изумлением обнаруживают, что жизнь им ничего не должна, поскольку они ей сами ничего не дали.

И какое значение имеет их мнение, если их высосала, как вампир, та Система, защитниками и рабами которой они стали? Хищник и жертва неразделимы в бессмысленности и безумии. Никто им не объяснит, что в жизненном уравнении добро и зло переставлены местами и что в итоге место добра заняло меньшее зло; уравнение не оставляет другого пути, так как установлено, что человеческим обществом можно управлять лишь посредством зла, причем зла постоянно растущего, чтобы ничто и никогда, ни снаружи ни изнутри, не могло ему угрожать. Таким образом, зло, которое противопоставляется злу, становится добром, а добро превращается в удобный способ принести зло и оправдать его.

«Добро и зло Мои, вам не дано различать их; Я посылаю и одно и другое, чтобы указать путь истины и счастья. Беда тому, кто не слышит Мой призыв. Я – Йолах всемогущий» – написано в Книге Аби (часть 5, глава 36, стих 97).

Ати хотел бы поговорить с кем-нибудь о своих волнениях. Облечь мысли в слова и произнести их, услышать в ответ насмешки, критику, а быть может, и одобрение, – ему это казалось необходимым на нынешнем этапе, когда гибель стала значительно ближе. Уже не раз у него возникал соблазн затеять разговор с каким-нибудь больным, санитаром, паломником, но он сдерживал себя: его могли принять за сумасшедшего, обвинить в богохульстве. Стоит проронить одно слово – и мир рухнет. Сразу сбегутся V, скверные мысли для них нектар. Он знал, как люди натренированы на предательство; он и сам усердно предавался этому занятию на работе в своем районе, особенно против соседей и друзей. Он был на хорошем счету и ему неоднократно аплодировали во время Днеград, или Дней наград, о нем писали в «Герое», авторитетной и очень уважаемой газете ПДПС, Правоверных добровольных поборников Справедливости.

С течением дней и месяцев он перестал воспринимать знакомые слова, которые постепенно принимали другие оттенки. За пределами влияния социального ошейника и полицейской машины, которые держали верующих на правильном пути, все понятия размылись – добро и зло, правда и ложь прежних четких границ, а вместо них проступали другие, причудливые и извилистые. Все стало туманным; все стало далеким и опасным. Чем больше копаешься в себе, тем больше увязаешь.

Изолированность санатория все усложняла, к ней добавлялись несчастья, идеологическая обработка ослабевала. Всегда находился какой-нибудь повод, чтобы помешать проведению занятий, а также благотворного скандирования и таких расслабляющих молитв, вплоть до отмены Святейшего Моления в Четверг: то на перекличке не хватало больных, то лавина или оползень перекрывали дорогу, то паводок уносил пешеходный мостик, то молния рассекала на части опору, то учитель местной школы срывался в ущелье,

возвращаясь из города, то ее директор отправлялся в центр по вызову вышестоящих начальников, то надзиратель, повторявший молитвы, лишался голоса, то привратник не находил своей связки ключей; голод или холод, или эпидемия, или нехватка чего-нибудь, или массовое убийство – тысячи пустячных или смертельно серьезных препятствий. Вдалеке от цивилизации, когда все вот-тот развалится, бедствиям есть где разгуляться. Когда предоставлен сам себе и сидишь сиднем, когда лишен почти всего – напряжение становится чрезмерным, и вот ты среди жалких робких больных, которые смотрят в глаза смерти, скулят о своих горестях, блуждают от одной стены к другой, а ночью, в своей ледяной постели, затерянные во тьме, точно плот в океане, перебирают в мыслях, чтобы согреться, редкие счастливые воспоминания, всегда одни и те же, которые принимают навязчивое значение. Казалось, будто больные хотят заявить о чем-то; они куда-то двигались, возвращались, толпились. Иногда, в течение одного короткого момента, который старались растянуть, задерживая пленку воспоминаний, добавляя к каждому кадру новые обстоятельства и оттенки, больные ощущали, что возвращаются из небытия, что они все-таки существуют, что кто-то в эфире хочет говорить с ними, слушать их, предложить им свою помощь; что это какая-то сочувствующая душа, пропавший друг, доверенное лицо. Значит, есть в этом мире вещи, которые нам принадлежат, – не так, как вещи, которые продаются и покупаются, но как правдоподобие, утешение. Забыться, доверившись, – это счастье. Постепенно проявлялся незнакомый мир, в котором ищут незнакомые слова, которых никогда раньше не встречал, разве что мельком, как тени, мерцающие где-то в сумятице слухов. Одно слово очаровало Ати: оно открывало дверь во вселенную красоты и неисчерпаемой любви, где человек являлся богом, силою своих мыслей творившим чудеса. Безумное ощущение повергало его в трепет; понятие, которое обозначало это слово, не просто казалось реальным: все говорило о том, что лишь оно и есть единственно по-настоящему реально.

Однажды ночью Ати услышал собственное бормотание под одеялом. Звуки выходили сами по себе, будто пробивали дорогу меж сомкнутых губ. Ати сопротивлялся, стиснутый страхом, потом расслабился и насторожил уши, чтоб услышать это слово. Электрический разряд пронзил его тело. У него перехватило дыхание, и он услышал, как его губы, запинаясь, по слогам повторяют очаровавшее его слово, которое он никогда не использовал и даже не знал: «Сво… бо… да… Сво… бо… да… Сво-бо-да… свобода… свобода…» Не закричал ли он ненароком? Не услышали ли его больные?.. Как знать? Это был его внутренний крик…

В то же мгновение замогильный гул горы, который наводил ужас на Ати со времени прибытия в санаторий, прекратился. Страх исчез, да и ветер приутих, и Ати вдохнул свежий, острый и воодушевляющий горный воздух. Из глубоких ущелий поднималась к вершинам веселая мелодия. Ати слушал ее с наслаждением.

Той ночью Ати не сомкнул глаз. Он был счастлив. Он мог уснуть и видеть сны, поскольку блаженство истощило его силы, но он предпочел бодрствовать и дать волю воображению. У этого счастья не было завтрашнего дня, поэтому хотелось успеть им воспользоваться. С таким же спокойствием он уговорил себя снова спуститься на землю, все рассчитать, мысленно подготовиться – ведь совсем скоро он покинет больницу и вернется домой, снова окажется у себя… в своей стране, Абистане, о которой, как он выяснил, он на самом деле ничего не знал и которую ему предстояло побыстрее узнать, чтобы получить шанс на спасение.

Прошли еще два тягостных, как могильная плита, месяца, прежде чем пришел дежурный санитар и сказал, что доктор одобрил разрешение на его выписку. Он показал Ати историю болезни. Там было два измятых листка, формуляр, заполненный при поступлении, и разрешение на выписку, на котором нервным почерком вывели заключение: «Держать под наблюдением».

Ати стало дурно. Неужели V засекли его грезы?

Ранним погожим апрельским утром Ати со щемящим сердцем покидал санаторий. Холод был все еще убийственный, но в его дуновениях уже угадывалась нота близящегося летнего тепла, один совсем ничтожный намек, однако его было достаточно, чтобы вызвать желание снова жить и бежать со всех ног.

Еще глубокой ночью караван приготовился к отправке. Не было недостатка ни в чем, ждали только приказа. Вся немногочисленная компания каравана в полном составе в терпеливом ожидании собралась у подножия крепости: ослы в привычном положении, валетом по двое, завтракали чахлой горной порослью; носильщики, устроившись поудобнее под навесом, жевали какую-то волшебную траву; охранники потягивали обжигающе горячий чай, с чисто военным удовольствием ковыряясь в затворах винтовок; а в стороне, вокруг горящей жаровни, с важностью закутавшись в полярные шубы и перебирая дорожные четки, стояли комиссар веры и его обслуга (среди них, незримый и озабоченный, один V, разум которого телепатически прочесывал окрестности). В перерывах между тихими репликами они шумно молились Йолаху, а втихомолку возносили хвалу Жабилу, горному духу. Спуск в скалах – дело нелегкое; он сложнее подъема, поскольку при пособничестве гравитации легко поддаться искушению идти быстрее. Бывалые люди, чертовы провидцы, без конца напоминали об этом новичкам, ведь человеку свойственно бежать в сторону падения.

Пассажиры каравана держались поодаль, под осевшим навесом, растерянные и испуганные, будто незаслуженно осужденные на смерть. Виднелись только белки их глаз. А по частому дыханию было понятно, что людям не по себе. Среди них были вырвавшиеся из западни и едущие домой пациенты, а также административные служащие, прибывшие за всякими бумагами и не желающие ждать благоприятного сезона. Среди прочих, опершись на сучковатую палку, закутанный в несколько непромокаемых от грязи бурны, стоял Ати. Он держал узел, в котором лежало все его имущество: рубашка, кружка, миска, пилюли, молитвенник и талисманы. Пассажиры ожидали отправки, переминаясь с ноги на ногу и похлопывая себя по бокам. Сияющий свет необъятного неба резал глаза, отчего веки потяжелели – они привыкли к сумрачной и неторопливой санаторной жизни. Там жесты, дыхание, зрение – все было направлено вниз, чтобы дать возможность выжить в до невозможности аскетической крепости, подвешенной в пустоте на высоте более четырех тысяч сикков.