2084: Конец света
Шрифт:
Ати с сожалением вспоминал о ледяном аде больницы, ведь благодаря ему он выздоровел и предстал перед реальностью, о существовании которой раньше даже не задумывался, хотя это была реальность его мира и никакой другой он не знал. Есть такая музыка, которую слышишь только в одиночестве, за пределами социальных рамок и полицейского надзора.
Ати боялся возвращаться домой и одновременно с нетерпением ждал этого. Ведь именно рядом с близкими людьми – и против них – ему придется бороться; ведь именно там, посреди ежедневной суеты и неразберихи невысказанных слов теряется понимание глубоких вещей, прячась за поверхностным и притворным. Санаторий придал ему сил и открыл глаза на немыслимый факт: в их мире существует другая страна, как существует и отделяющая ее неведомая, а значит, непреодолимая и смертельная граница. Как можно воспринимать собственный мир, если даже не знаешь, кто живет в твоем же доме, только в другом конце коридора?
Очень занимательно задаваться вопросом, который сводит с ума: продолжит ли человек свое существование,
Ну да ладно, хватит домыслов, гипотез, игры ума; Ати уже тысячу раз перебирал их в своем воображении и ни до чего не дошел, кроме страхов и головной боли. А еще злости и бессонницы. И стыда с назойливой скорбью. А что действительно нужно срочно сделать – так это отправиться на поиски границ и пересечь их. На той стороне и увидим, что так долго и тщательно запрещают, используя разные хитрости, там и узнаем, с ужасом или облегчением, кто мы такие и каков наш мир.
Ати говорил это сам себе еще и для того, чтобы убить время, так как ожидание – источник тревоги и проблемных вопросов.
Внезапно отовсюду и ниоткуда, из какой-то далекой долины, донесся звук: сочный, мощный, наполненный плавностью и гармонией, он поднялся до вершины горы и до санатория, – прекрасное чарующее пение, эхо которого сплеталось и трепетало, чтобы затем странным образом, печально и поэтично, растаять. Ати нравилось слушать этот звук и мысленно следовать за ним по его затихающему пути до полного исчезновения в звездной тишине. До чего же приятно пение горного охотничьего рога!
Авангард каравана, вышедший из санатория при первых проблесках солнца, добрался до горных хребтов, до первой остановки – многофункциональной стоянки, где располагались лавки безлюдного сейчас базара, логово шамана и разнообразные административные конторы, которые гнездились в самом низу. Стоянка находилась за двадцать шабиров птичьего полета. Преодолеть такое расстояние хватало сил только у горного рога. В данном случае он оповещал, что дорога свободна и проходима. Это и был тот сигнал, которого ожидали.
Караван мог отправляться в путь.
Каждый час будет звучать охотничий рог со следующих горных хребтов, чтобы указать время и обозначить путь, а караванный горн станет отвечать им, что время, по воле Йолаха, идет своим чередом и пока не довело до полного изнеможения пассажиров – выздоравливающих больных, лишенных сил и альпинистских навыков, и несчастных чиновников, полностью потерявших форму.
В санатории наступил волнующий момент. Столпившись на террасах, у бойниц и на земляных валах вокруг крепости, больные смотрели вслед исчезающему в утренней дымке каравану. Они махали руками и молились скорее за храбрых путешественников, чем за самих себя, пленников изнурительных болезней. Мертвенно-бледные, какими они всегда и были, завернутые в свои обтрепанные и залатанные бурни из грубого полотна, окруженные странным светлым ореолом, они напоминали сборище привидений, пришедших поприветствовать конец чего-то непостижимого.
На изгибе тропинки, пересекающей остроконечную вершину, Ати обернулся, чтобы последний раз взглянуть на крепость. Когда он снизу вверх посмотрел на нее, укрытую дрожащим отсветом неба и подернутую дымкой, она впечатлила его своей величественной и даже наводящей ужас мощью.
У крепости была долгая история, которой не знали, но чувствовали. Казалось, она вечно стояла на этом месте, познала множество миров и несметное число народов и видела, как они исчезали один за другим. От тех времен почти ничего не осталось, разве что призрачная, насыщенная тайнами и шепотом атмосфера, тщета прежних неведомых дел и выгравированные в камне знаки: кресты, звезды, полумесяцы, начертанные грубо или изящно; кое-где изображения с непонятными каракулями в готической манере; в других местах – полустертые, безнадежно испорченные рисунки. Должно быть, они что-то означали, иначе их не стали бы вырезать: такое старание несомненно имело смысл; да и не будь они преисполнены столь большого значения, их не пытались бы затереть. Во время Великой священной войны крепость оказалась на линии фронта, проходившей вдоль горного хребта Уа, и была задействована во время боев; стратегическое значение крепости сделало ее неприступным военным объектом; укрепление в ее стенах сначала принадлежало Врагу, а затем народу верующих – или наоборот; в любом случае, она не раз переходила из рук в руки. В конце концов ее отважно и окончательно отвоевали солдаты Аби, ибо на то была воля Йолаха. Есть даже одна легенда, которая гласит, что в окрестностях осталось столько трупов, что ими можно заложить все ущелья Уа и запросто пройти по ним, как по ровной земле. Это очень даже возможно, ведь цифры потерь объявлялись астрономические, использованное оружие по своей мощи превосходило солнце, а битвы растягивались на десятилетия, уже никто и не знает, на сколько именно. Удивляет только, что крепость после таких невзгод осталась невредимой.
После войны, которая разрушила все и радикально изменила историю мира, нищета выбросила на улицы всех шестидесяти провинций империи сотни миллионов несчастных; это были дикие племена, потерявшиеся семьи или то, что от них осталось, вдовы, сироты, инвалиды, умалишенные, больные проказой и чумой, пораженные отравляющими газами и радиацией. Кто мог им помочь? Ад был повсеместно. Бандиты с большой дороги кишмя кишели, они собирались в целые армии и грабили всех, кто еще выжил в этом несчастном мире. Долгое время крепость служила пристанищем для бродяг, которым хватило сил и мужества встретиться лицом к лицу с преградой горного хребта Уа. То был своего рода Двор чудес [2] , куда приходили издалека, чтобы найти убежище и справедливость, а встречали разврат и смерть. Можно даже сказать, худшего мира, чем тот, свет не видывал.
2
Квартал средневекового Парижа, где ютились нищие.
Со временем порядок был восстановлен. Разбойников поймали и казнили в соответствии с обычаями каждого региона, машины смерти работали днем и ночью, изобретались тысячи способов их усовершенствования, но даже будь в сутках тридцать шесть часов, их не хватало бы для выполнения ежедневной работы.
Вдов и сирот попристраивали в разных местах и позволили им заниматься разным мелким ремеслом. Больные и инвалиды продолжали нищенствовать, брошенные на произвол судьбы, и без медицинского ухода помирали миллионами. Именно в целях очистки города и деревни от трупов, пропитавших всё своим зловонием и служивших рассадником стольких болезней, и создали тайную, но очень эффективную гильдию сборщиков мертвых. Для организации их деятельности были изданы специальные законы, а Справедливое Братство обнародовало религиозный эдикт, который придал сакральное значение тому, что главным образом касалось вопросов общественной гигиены и корпоративных интересов. Очищенную, прибранную, отремонтированную крепость сделали санаторием, куда выдворяли чахоточных. Уже забылось, в результате какого запутанного умозаключения всех убедили, что они являются причиной всех напастей человечества. Против больных туберкулезом мобилизовали все силы, их изгнали из городов, а затем и из деревень, где необходимо было возобновлять сельскохозяйственные работы. Вместе с оттепелью суеверие ушло, но на практике ничего не изменилось: чахоточных продолжали ссылать сюда.
У больных и паломников, которые прибывали со всех концов необъятной империи, Ати научился многому. Он узнавал названия других городов и обрывки их истории и обычаев, слышал чужой акцент и видел чужую повседневную жизнь, впитывал неожиданные и поразительные сведения. Крепость предоставляла возможность глобального видения народа верующих в его бесконечном разнообразии, каждую группу с присущими только ей характером и поведением. Можно было слышать и язык паломников, на котором они приглушенно говорили меж собой, подальше от посторонних ушей, причем с таким воодушевлением, что невольно хотелось понять, о чем же идет речь. Но шушуканье тут же прекращалось: чужаки были осмотрительны. Когда Ати немного окреп, он стал бегать из палаты в палату и весь превращался в глаза, уши и даже нос, потому что у каждой группы был еще и запах, очень характерный: любого можно было выследить по запаху. А еще они узнавали один другого по акценту, по внешнему виду и чуть ли не по взгляду, и, не успев обменяться тремя знаками, бросались друг другу в объятия, всхлипывая от избытка эмоций. Было трогательно видеть, как они ищут своих, точно на переполненном базаре, собираются в каком-нибудь темном углу и лепечут на своем наречии, будто хмельные. Что они говорили друг другу целыми днями? Лишь слова, но они явно поднимали моральный дух собеседников. Это было прекрасно, но более чем неосмотрительно: закон предписывал разговаривать исключительно на абиязе, священном языке, которому Йолах обучил Аби, чтобы объединить верующих в одну нацию, а другие языки, плоды случайных обстоятельств, считались бесполезными: они разъединяли людей, обосабливали их в отдельные группы, развращали душу придумыванием вранья. Уста, которые произносят имя Йолаха, нельзя осквернять неподлинными языками, которые извергают зловонное дыхание Балиса.
Ати никогда об этом не думал, но если бы раньше ему задали вопрос на эту тему, он ответил бы, что все абистанцы похожи между собой, что все они такие же, как и он, как и его соседи по району в Кодсабаде – единственные представители человечества, которых он когда-либо видел. Однако теперь стало ясно, что люди настолько многогранны и разнообразны, что в итоге каждый из них представляет собой отдельный мир, единственный и неизмеримый, а это некоторым образом подвергало сомнению понятие о едином доблестном народе, состоящем из сплошных близнецов. Ведь тогда люди превратились бы в очередную идею, противоречащую принципу человечности, сконцентрированной в каждом отдельном индивидууме. Захватывающее и тревожное чувство. А что же тогда есть народ?