21 день
Шрифт:
— Чего не спишь? — спросила тетушка Кати. — А потом меня же еще и обвинят, будто дите разбудила…
— С бабушкой мы обычно разговаривали в это время, — поспешил я оправдать свое раннее пробуждение, на что тетушка Кати снова вздохнула.
— А всему причиной барышня Луйзи, неймется ей. Она и в девках такая была…
— Тетя Луйзи?
— Она самая. Хочешь мать повидать, так садись и приезжай сама, нечего заставлять старуху раскатывать. Опять они, вишь, с господином Ласло сошлись.
— Дядя Лаци хороший…
— Вот оно и беда! Ей бы надо такого муженька, как господин Миклош, он бы
— Скоро пройдет, — повторил я то, что слышал от других.
— Знамо дело, пройдет! Тебе хорошо: сбежишь из дому, и ладно, а мне податься некуда…
— Мне теперь тоже не разбегаться, тетя Кати. Эта бабушка желает всегда знать, где я нахожусь.
Тетушка Кати не ответила и наверное подумала о том же: сам дьявол не угадает, где через час очутится! Мне-то эта мысль давно покоя не давала. Отправлюсь я, допустим, в восемь часов к Янчи Берта, который вдруг припомнит, что видел на старом пастбище сорочье гнездо. Дорога туда займет час, а когда мы туда дотопаем, окажется, что гнездо уже пусто. Тут выясняется, что у кого-то из ребят есть на примете гнездо лысухи. Пока проверим гнездо, времени уже десятый час. Кто-нибудь из нас предложит искупаться на мелком месте; но там грязная вода, поэтому после придется бежать на Кач смывать с себя ил, — вот вам и десять часов. К тому времени мне вспомнится, что в саду у дядюшки Цомпо созрели яблоки-скороспелки; к яблокам дядюшка Цомпо даст еще и краюху хлеба… Едва успеешь перекусить, уже одиннадцать часов, а там появится дядюшка Декань с соблазнительным предложением:
— Ну, огольцы, кто сегодня полдень пробьет? А то мне люцерну косить надобно…
Отказаться от такого соблазнительного предложения нельзя по целому ряду причин. Во-первых, дядюшка Декань обидится и в другой раз не даст позвонить, а во-вторых, бить в церковный колокол — первейшее удовольствие для нашего брата — ребятни. Вот и приходится дожидаться полдня, а там пока доберешься до дому с ногами, от грязи черными, как у чирка-трескунка, и с клочьями паутины в волосах, — семья уже приступила ко второму.
Не знаю, выстраивалась ли в мозгу тетушки Кати эта картина так стройно, одно знаю: в действительности именно так все и вышло.
Мое появление за столом было встречено ледяным молчанием.
Я поздоровался и занял свое место, где почему-то отсутствовал прибор.
Молчание в комнате становилось все более гнетущим. Я с тревогой взглянул на дедушку, но он не ответил мне взглядом.
— Пойди умойся, — мимоходом обронила бабушка, — и захвати себе тарелку.
— Дядюшка Декань попросил отзвонить вместо него в полдень…
Мне никто не ответил.
— Ведь я сказала вчера, — позднее заговорила бабушка, — что я желаю знать, куда ты идешь.
— С утра я и сам этого не знаю, бабушка.
— Тогда обожди, пока не соберешься с мыслями. Таков был мой приказ, и впредь, если ты опоздаешь к обеду, можешь отправляться обедать к звонарю. Прямо поражаюсь, как это отец тебя к порядку не приучил…
Я промолчал. С одним куском мяса я уже успел управиться, и другая моя бабушка в таких случаях или сама подкладывала мне следующий или же спрашивала, не хочу ли я еще. Но сейчас
Отец, видите ли, не приучил меня к порядку! Да он только этим и занимался, и в доме у нас действительно царил порядок — правда, не такой, как в казарме. И к обеду я обычно не опаздывал, ну а если и опоздаешь на несколько минут, то разве что поругают… Иногда отец тоже опаздывал, и в таких случаях мы ждали его.
— Сколько раз вам говорить, чтобы не ждали! Дела у меня…
Но мы всегда дожидались его.
А сейчас все молча сидели; мне никто не предлагал еды, а я не решался попросить.
— Если больше не хочешь, скажи этой женщине, чтобы убрала со стола.
— Тетушке Кати?
— По-моему, другой женщины в доме нет…
По-моему — тоже, но эта манера говорить с подковырками была непривычной и очень раздражала меня.
Тетушка Кати убирала со стола грязные тарелки.
Мы по-прежнему сидели, и я не смел нарушить эту атмосферу злобной скованности. Я не знал, что мне делать или сказать, утратив всяческую уверенность даже в таких действиях, которые знал наверняка. От неподвижного сидения меня постепенно стало клонить в сон.
— Чем ты собираешься заняться после обеда?
— Не знаю, — испуганно встрепенулся я, потому что и в самом деле не знал этого.
— Урок свой выполнил?
— Нет еще.
— Вот и берись, не откладывая в долгий ящик. Я бы на твоем месте уж давно написала бы.
— Обычно мы с бабушкой спим в это время.
— Ваше дело. По-моему, дурная привычка ложиться спать на полный желудок, но если ты к этому привык, я не возражаю. А потом покажешь мне тетрадь по чистописанию.
— Хорошо, — я встал из-за стола и пошел к двери.
— Благодарю за обед! — резко воскликнула мне вслед бабушка.
— Да-да, я забыл, — отозвался я.
Бабушка безнадежно махнула рукой.
— Schrecklich! [1] — сказала она, а я поплелся на кухню, взволнованно переживая случившееся. Ведь я прикидывал про себя, стоит ли поблагодарить за обед, тем более, что у нас в семье был заведен такой обычай, а когда я бывал в Капоше, то там тоже всегда так делал. Но после всех бабушкиных нападок решил, что благодарности от меня она не дождется. Да и с какой стати благодарить ее? Обедом этим меня обеспечили мои родители, а приготовила его тетушка Кати — приезжая бабушка тут ни при чем.
1
Ужасно! (нем.).
Мне было не до сна. Я разглядывал свою тетрадку и думал: исправился мой почерк или не исправился, а эта проклятая дата красуется на месте, и о том, чтобы подсунуть на проверку прежнюю страницу, речи быть не может. Что тут сделаешь? Да ничего! Я не видел другого выхода, кроме как написать новую злополучную страницу прописей. Беда была в том, что в голову мне лезли всякие посторонние мысли, и лишь на чистописании сосредоточиться никак не удавалось.
«А потом покажешь мне тетрадку!»
И все это потому, что тетке Луйзи «неймется», и они опять «сошлись» с дядей Ласло…