21 день
Шрифт:
— Вы же всегда в календарь кладете, бабушка.
— Как это я сама не вспомнила! Ты ведь не читаешь чужие письма? — она подозрительно смотрела на меня. — Это грех, сынок, пришлось бы тебе исповедоваться.
— С чего бы я стал их читать, бабушка?
— Да вот же оно! — бабушка вынула из календаря письмо. — Конверт даже не распечатан.
Бабушка так обрадовалась своей находке, что на меня перестала обращать внимание. А я, высвободившись из-под ярма чистописания хотя бы на сегодня, почувствовал себя вольной птицей: ведь завтрашний
Со двора донесся грохот повозки.
— Родители твои в Паталом укатили, — махнула тетушка Кати в сторону окна. — Отец наказал тебе абрикосов и в рот не брать, не то холеру подцепишь и будешь животом маяться.
— Так абрикосы еще не поспели, тетушка Кати.
— А я про что толкую!
И она опять принялась громыхать кастрюлями и горшками, давая понять, что в кухне мне делать нечего, а я с ощущением полной раскованности и радостного возбуждения устремился на чердак. Конечно, там некому было бы застать меня врасплох, и все же сам факт пребывания отца в доме сковал бы свободу моих действий.
Отца нет дома, — чувствовал я каждым нервом, — и чистописание до завтра терпит!
Не спеша взбирался я по старым чердачным ступенькам.
Чердак встретил меня тишиной плотнее обычного. Я ощутил, что время и события отделяют вчерашний день от сегодняшнего. Во мне сохранилось что-то и от поездки в лес, и от запаха прелой листвы, и от встречи с сойкой, и от забав у Кача, и от холстов тетушки Дереш, и даже от этого чертова чистописания! Я осторожно, не без некоторой учтивости задержался перед старым креслом, прежде чем опуститься в него.
«Добрый день!» — мысленно произнес я, подумав, что с язвы-кочерги станется сделать мне выговор, как обычно выговаривают на селе человеку, ввалившемуся в дом без приветствия:
— Экого оболтуса принесла нелегкая!
Преисполненный почтительности, я, пожалуй, даже приподнял бы шапку, будь у меня таковая. Впрочем, если уж быть откровенным и не навлекать хулу на своих досточтимых родителей, признаюсь, что шапка у меня была. Где она находилась — никогда нельзя было знать наверняка, но одно было ясно: она могла отыскаться в каком угодно месте, но только не у меня на голове. И столь же ясно, что моя побитая дождями и прокаленная солнцем голова в последующие годы без малейшего сотрясения вынесла такие удары, от которых любая нормальная черепная коробка разлетелась бы вдребезги… Об этом говорил мой отец, хотя и безо всякой гордости. Откуда я только ни падал: с лошади, со стога сена, с сенного чердака, с приставной лестницы, с воза, — и всякий раз легко отделывался, если не считать, конечно, последующих родительских назиданий, вес коим придавался доморощенной ореховой тросточкой.
Но все это дела сугубо личные, ничуть не умалявшие моих почтительных чувств к обитателям чердака, которых я и приветствовал как положено:
— Добрый день!..
В ответ донесся неясный, тихий шепот:
— Добро пожаловать!.. Здравствуй, малыш!.. Молодец, какой уважительный мальчик!.. —
Ну, я и сел.
— Мы все знаем, — выскочила вперед всех кочерга. — Одни одобряют ту строгость, с какой отец взялся за твое учение, другие — нет…
Я вскинул голову в полном изумлении.
— Это вы — про чистописание?
— Ну конечно!
— Как же вы смогли узнать об этом?
— А наш старый приятель дымоход на что?
— Мне кажется, — недовольно загудел дымоход, — учитывая мой возраст, а также общественное положение остальных присутствующих и их место в прежней жизни, слова этой выскочки-кочерги можно считать пустой болтовней. Или, может быть, кто из нас просил этот старый крючок высказаться?
— Я думала… — кочерга пошла на попятный.
— Неслыханно! — подбоченясь, воскликнул кувшин. — До сих пор считалось, что кочерге думать не обязательно. Хорошо, если за нее думает тот, кто ворошит ею пепел и всякий мусор.
— Пепел — это не мусор, — запротестовала кочерга. — А кроме того, старый Цомпо выковал меня из стали.
— В пору своего ученичества! И это до сих пор по тебе видно, — сказали сабельные ножны. — Большая разница — выходит изделие из рук мастера или неумехи. Вот рукоятку моей сабли сработал в свое время опытный чеканщик. Ну, и из золота, конечно.
— Из меди, — качнулась шляпа дяди Шини.
— Из меди, — тихонько пристукнул его же дорожный посох. — Как-то раз мой добрый хозяин оказался не при деньгах…
— Он постоянно оказывался не при деньгах, — ласково поправило ее старое кресло.
— Что греха таить, была в нас этакая широта души. Так вот однажды пришлось сдать саблю под залог.
— Но она вернулась обратно, — звякнули ножны.
— Еще бы! — согласно кивнула шляпа. — Ростовщик нас чуть взашей не вытолкал за то, что мы хотели всучить ему медную поделку.
— С кем не случается, — великодушно махнула концом монашья веревка. — Однажды, когда наш орден сидел на мели, мы тоже обратились было за помощью к этому старьевщику. Понесли ему старинную чашу, а этот негодяй…
— Выгнал вас? — ужаснулся посох дяди Шини.
— Нет, приветил он нас разлюбезно! Такой крепкой сливовицей угостил, что мы насилу домой добрались. А чашу велел в музей снести, такие красивые старинные медные чаши, мол, по музейной части.
— Вот негодяй! — сверкнули ножны.
— Причем тут негодяй? — тяжело шевельнулся топор. — Что кость — то кость, а мясо оно и есть мясо. Когда-то медные деньги ценнее были, чем нынче золото.
— Вот уж никогда не поверю, — прошуршала шелком нижняя юбка. — Меня барыня купила своей дочке на золото, а уж на что прижимиста была, каждый грош считала.
— Ей и было что считать! — скрипнуло кресло. — Но для дочки своей она ничего не жалела. И чем же дело кончилось?
— Умерла моя голубка, — едва слышно шелохнулась юбка. — Чуть во мне ее не похоронили…