21 день

Фекете Иштван

— Из мальчика бродяги не получится, — гулко ухнул дымоход.

— Очень жаль! — колыхнулось сорочье перо. — Очень жаль! Ведь мог бы стать счастливым человеком…

Солнце стояло еще высоко, когда подкатила коляска и мы с тетушкой Кати вытянулись в дверях, как школьники перед отцом…

Бабушке мы поцеловали руку.

— Mein Kind,как ты вырос! Осторожно, Кати, не разбей…

— Здоровый вид у тебя, Пишта, сынок, — сказал дедушка и не больно щелкнул меня по макушке. — Цел у тебя нож из старой косы? — затем обратился он к

дядюшке Пиште.

— А то как же, господин старший лесничий! Вчера наточил, думаю, вдруг пригодится…

— И хорошо сделал. Я тебе скажу, когда надо будет.

Дедушка с бабушкой вошли в дом.

В моем присутствии явно не было никакой необходимости, и все-таки я околачивался на виду, причем, по случаю приезда родственников, разодетый в парадный костюм и в ботинках.

— Тебе что-нибудь нужно, детка?

— Бабушка, можно мне раздеться?

Бабушка перестала выкладывать вещи из чемодана.

— Уж не собираешься ли ты сейчас ложиться?

— Одежда-то на нем парадная, — пояснила тетушка Кати. — И ботинки жмут.

— Ну конечно, переоденься, — пресек дальнейшие пояснения дедушка. — Веди себя так, как обычно. Теперь мы уже не гости.

Бабушка вроде бы хотела что-то сказать, но затем опять склонилась над своим чемоданом, а я у себя в комнатке облачился в будничную одежду и убрал на место парадный костюм, что по праву могло считаться исключительным событием. Я и сам расчувствовался от такой высокой степени сознательности и решил наведаться в конюшню и обсудить все новости с дядюшкой Пиштой.

Двери, послушные моей руке, открывались легко и бесшумно, и я скользил, как ящерица в траве, но бабушку угораздило именно в этот момент выйти на террасу. У нее была дурная черта входить или выходить или смотреть на тебя в самый неподходящий момент. Скорее всего это получалось у нее не нарочно, однако щекотливые и даже неприятные ситуации так и липли к ней.

— Куда ты идешь, дитя мое?

— На конюшню.

— А прописи написал?

Терраса качнулась и поплыла передо мною. К счастью, я стоял в тени, и было не очень заметно, как я вспыхнул.

— Да…

— Покажи, детка.

Руки у меня чуть дрожали, когда я подсунул ей вчерашнюю страницу с прописями.

Бабушка внимательно изучала написанное, а у меня словно муравьи шныряли под голыми пятками.

— Ну что ж, совсем неплохо. Отец неправ, потому что почерк у тебя, конечно же, исправился. — С этими словами она вытащила из кармана огрызок карандаша и твердой рукой проставила в уголке страницы дату.

— Такой порядок и установим. Перед отъездом я распишусь еще раз напоследок, и покажем твоему отцу. Ну, а ты, если вздумаешь куда отлучиться, всегда говори, чтобы я знала, где ты находишься.

— Хорошо! — я пошатываясь спустился с террасы и никуда не пошел, позабыв, что собирался идти на конюшню.

Пропади все пропадом! — заходился я с досады. Ведь чаще всего я брел прочь со двора — в ворота или через сад —

без какого бы то ни было определенного плана, и цель вырисовывалась передо мною лишь позднее. И сейчас я почувствовал, что моему вольному, бесцельному существованию пришел конец.

— Кати, — услышал я бабушкин голос из дома, — собери-ка ключи!

— Ключи?!

— Ну да! Я ведь, кажется, по-венгерски сказала.

Тетушка Кати прошла мимо, даже не взглянув на меня. Лицо ее горело чуть ли не обжигающим гневом. Она заперла чердак, подвал, кладовую и отнесла ключи бабушке, а я убрался на конюшню.

Дядюшка Пишта точил самодельный нож для резки табака.

— Не велел мне идти старый господин?

— Нет!

— Вон как! — он с любопытством взглянул на меня. — Или стряслось чего?

— Если вздумаю отлучиться со двора, то должен ей докладываться. А тетушке Кати велела все ключи собрать, — выпалил я непочтительно, даже не назвав «упомянутое лицо» по имени. Но дядюшка Пишта и без того понял, о ком идет речь, и улыбнулся, а точнее сказать, ухмыльнулся.

— Чисто генеральша! — нож звонко цвикал о точильный камень. — Ей бы среди военных порядок наводить…

— Уланша, — пренебрежительно отмахнулся я от своей блаженной памяти прадеда-поляка.

И тут в конюшню ворвалась тетушка Кати.

— Оглох ты, что ли? Ступай табак резать! — и она в сердцах хлопнула дверью.

Дядюшка Пишта нацепил фартук и в этом облачении напомнил мне священника, которому я иногда прислуживал.

На крыльце уже были разложены табачные листья, а рядом сидел дедушка с длинной трубкой в зубах.

— Этот табак из Сулока, а этот — из Копара, — указал он на две кучки. — Бери поровну каждого, а там проверим на вкус. Сулокский будет покрепче, а копарский — какой-то турецкий сорт. Как тубероза.

Ночью я спал с тетушкой Кати; во-первых, я привык к своему месту, а потом мне больше и негде было бы устроиться. Я думал, что мы обсудим с тетушкой Кати сложившееся положение, но заснул, прежде чем она успела отправиться на покой, а пробудился на рассвете оттого, что старуха вертелась с боку на бок и тяжело вздыхала, а кровать скрипела под ней. Я какое-то время ждал, что она, как бабушка, заговорит сама с собой, но поскольку она лишь молча вздыхала, пришлось мне подать голос первым.

— Ай-яй-яй! — прокряхтел и я, давая понять, что башмак жмет, хотя ни один из нас башмаков не носил, кроме как по воскресеньям. Тетушка Кати пользовалась шлепанцами из сукна, к которым сама же подшивала подошву из грубого домотканого холста. Зимой и в грязь такая обувка, конечно, не годилась, но зато, прямо не снимая шлепанцев, можно было сунуть ноги в деревянные башмаки и ходить в них по двору. А затем в сенях деревянные башмаки сбрасывали и с чистыми ногами входили в кухню, потому что в Гёлле каждый дом начинается с кухни, куда справа и слева выходило по комнате.