232

Шатилов Дмитрий

Глефод нагнулся, отряхнул полотнище и прислонил древко к раме. Грязная красная тряпка, которой было знамя, повисла на фоне чистой красной тряпки, которой был мундир Аргоста Глефода.

– И я решил сделать еще кое-что, – продолжил капитан. – Освободительная армия уже на подступах к столице, и я решил, что буду сражаться против нее. Это не очень-то разумно, и я не большой поклонник династии, однако я люблю тебя, а потому должен делать не то, чего мне хочется, а то, чего желал бы от меня ты. Ты хотел видеть меня настоящим солдатом, который не предает того, кому служит. Прости, пожалуйста, мою жену: она права, что ты перешел на другую сторону, и все же она не понимает, что великим человеком движут соображения более глубокие и сложные,

нежели все, что способен помыслить неудачник вроде меня. Если бы к мятежникам ушел я, это было бы предательством, однако тот же поступок в твоем исполнении является чем-то иным, несравнимо более значительным. Возможно, предав, ты совершил подвиг – я не удивлюсь, если в конечном счете люди скажут о тебе именно это. Но я – я не умею совершать подвигов. Я не великий человек и способен делать лишь то, чему научил меня ты. Ты учил меня быть сильным, и смелым, и стойким, и не просить себе награды. Ты хотел, чтобы я был верным династии. Я буду сильным, смелым и стойким, и я буду верен династии. Кроме того, я ничего не жду от Освободительной армии. Она несет нашему народу счастье и свободу, но счастье и свобода мне не нужны. Она не сможет дать мне самого главного – твоей любви, и она уничтожит мир, в котором ты хотел видеть меня гордостью нашего рода и достойным продолжателем своего дела. Я… Я знаю, ты терпеть не можешь мои исторические изыскания, ты всегда считал себя гордостью нашего рода, даже большей, чем один из сподвижников Гураба Первого, но… Мне кажется, я нашел в нашем роду кого-то, кто может сравниться с тобой. Я говорю о нашем предке, одном из двухсот тридцати двух воинов, спасших когда-то династию. Послушай, отец, я расскажу тебе эту легенду.

И Глефод поведал отцу легенду, которую разыскал во время своих исторических штудий. Легенда эта сводилась к тому, что некогда молодой гурабской династии угрожала орда кочевников, которая хотела проделать с гурабской династией то же, что династия некогда проделала с великими Королями Древности. Кочевники хотели свергнуть династию и занять ее место, однако сделать это им помешали двести тридцать два воина, среди которых затесался неизвестный предок Аарвана Глефода. Воины встали заслоном у столицы, и мужество их было так велико, что враг отступил, понеся огромные потери, под звуки боевого гимна, который храбрецы пели, стоя плечом к плечу.

В этой истории Глефоду нравилось, что воины не принадлежали ни к одной политической партии, не требовали за свою верность награды, а, следовательно, рисковали жизнью по велению своего сердца, в силу некоей внутренней правды, ведомой им одним. Кроме того, все они были друзьями, а их армия – дружеством, свободным единением душ.

Еще Глефоду нравился их гимн – отчаянный, дерзкий, яркий. Хотя Глефод не понимал в нем ни слова, ему казалось, что он понимает все. Он верил, что в гимне поется о веселых и славных людях, бросающих вызов превосходящей силе, о людях, не страшащихся гибели и надеющихся на победу.

Гимн звучал так:

Torhud ud vorhod

Dhorved od morhed

Od mudernorwod

So worterbirhed!

Elwod na vilgen

La vilsen-vilsen

Geltoropfilten

Hel’l olohilsen!

El goro lendo hal oro tono

Wendo morendo naoro gono!

Wotensoloro naoro peco

Hodephutanro teube kono

Vorhod el groro

Haltono wendo

Hodephutanro

Endo ro tendo!

El groro vorhod

Bishre haltono

Soilu alwere

Doi falcono!

Таковы были слова, что пели герои древности и среди них – предок Аарвана Глефода, на которого никоим образом не походил сам капитан.

– Вот так, отец, – сказал он, спев гимн портрету. – И я последую его примеру, воскрешу на мгновение старые дни, чтобы ты гордился мной. Я соберу своих друзей, мы будем петь и сражаться. В нас будут юность, и сила, и свобода. Я уже придумал название для нашего дружества, оно будет называться Когорта Энтузиастов. Я позову своих друзей,

а друзья позовут своих. Если я рассчитал правильно, вместе со мной нас будет ровно 232 человека. Все, как в легенде, отец. И мы споем гимн и спасем столицу. А когда мы встретимся на затихшем поле боя, ты скажешь: "Я ошибался в тебе, мой мальчик. Может быть, ты и не такой, каким я хотел тебя видеть, но все же ты не столь уж плохой человек".

Глефод заблуждался, когда думал, что в отряде их будет ровно 232. В последний миг к Когорте Энтузиастов примкнет некий Дромандус Дромандус, который разрушит соответствие легенде тем, что станет 233-м. Также он разрушит легенду потому, что расскажет Глефоду правду о ней и об истинном смысле гимна.

Хотя истина окажется болезненной, Дромандус будет совершенно прав, ибо легенда, которую Глефод рассказал портрету отца, – ложь от первого и до последнего слова. Никогда в истории Гурабской династии 232 воина не спасали ее от нашествия захватчиков – напротив, эти захватчики, точнее, три их вождя и были теми основателем и двумя его сподвижниками, что создали Гурабскую династию.

Серебряные копья, украшающие знамя, спасенное Глефодом, были копьями поработителей.

Кроме того, если бы в истории гурабской династии действительно существовал эпизод, в котором кто-то вступился за нее искренне и смело, династия хвалилась бы им до тех пор, пока он не превратился в общее место, истертое и ничего не значащее.

Ложью от первого и до последнего слова был и древний боевой гимн 232-х воинов, который так нравился Глефоду. В отличие от легенды он был написан на языке поработителей, и в переводе с этого языка его суровые и мужественные строки звучали так:

Десять тысяч шлюх едут к нам на повозках, запряженных волами, титьки шлюх прыгают вверх и вниз, а губы накрашены алым. Мы засадим шлюхам по самые яйца, потому что мы разграбили пятьдесят городов и убили пятьдесят царей. Мы засадим шлюхам потому, что наши болты не влазят в обычных баб. Мы засадим шлюхам, пусть они едут к нам поскорее!

Поскольку Глефод не понимал смысла гимна, можно предположить, что ему нравился его задорный и веселый мотив, который действительно было легко запомнить и приятно напевать, аккомпанируя себе на пианино. Глефод мог напевать и наигрывать этот мотив потому, что ноты к гимну любезно записал его же создатель, и сделал он это с помощью нотной системы, которой предстояло возникнуть три века спустя.

И гимн, и легенда, которыми Глефод вдохновлялся, сражаясь с Освободительной армией, были фальшивкой, очевидной всякому здравомыслящему и скептически настроенному исследователю. Однако проиграл капитан не потому, что они были фальшивы, а потому, что его отряд в двести тридцать два человека сражался с армией, численность которой превышала восемьсот тысяч солдат. Также он проиграл потому, что на борту линейного крейсера "Меч Возмездия" хранилось двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто пять снарядов класса РОГ-8, в то время, как для уничтожения Когорты Энтузиастов требовался всего один.

Из легенды, гимна, любви Глефода к отцу и его смерти подлинными в этой истории были только любовь и смерть.

Через двести лет после того, как леди Томлейя напишет свою книгу, подлинными будут считаться гимн и легенда. Легенда будет рассказывать о том, как двести тридцать два воина во главе с Аарваном Глефодом храбро сражались и погибли в бою с Поработительной армией, которая жестоко уничтожила древнюю гурабскую династию, правившую испокон веков.

К моменту, когда имя Аарвана Глефода станет известно каждому ребенку, от настоящего капитана не останется ровным счетом ничего. Он превратится в народного героя, который действовал с высочайшего позволения династии и при могучей поддержке великого гурабского народа. Гимн и легенда обретут новый смысл, который придал им Аарван Глефод. И никто не вспомнит чад всеобщего предательства, окутавший Гураб, когда капитан задумал свой бессмысленный поступок.