232
Шрифт:
Народ простил освободителям долги, ибо все еще находился под впечатлением от освобождения.
По мере того, как войска мятежников продвигались к столице, на сторону Освободительной армии переходило все больше политиков, верных до этого гурабской династии. Созерцая грядущие перспективы, они находили в своей гурабской действительности такое количество недостатков, что будь хотя бы десятая часть их правдой, Гураб давно бы рухнул сам по себе, без всякой Освободительной армии. Фактически, то гурабское правительство, которое собиралось в гурабском дворце в последние дни столицы, было целиком и полностью
Тем не менее, это правительство вело гурабские дела, выпускало гурабские декреты и до самого конца старого мира относилось к ненавистному Гурабу Двенадцатому с наивысшим почтением.
Все вышесказанное касается также армии и средств массовой информации. Наиболее талантливые военачальники, рассчитывавшие и дальше применять свои таланты на пользу вооруженных сил, перешли в стан мятежников в первые же дни восстания. Последними к Освободительной армии примкнули наиболее тупые и бесталанные, которых Освободительная армия приняла с распростертыми объятиями — не потому, что ценила тупость и бесталанность, а скорее из умиления собственным великодушием. Если она, воплощение всех прогрессивных сил, сумела прошибить даже эти каменные головы, значит, будущее ее будет воистину блестящим.
Освободительная армия желала себе блестящее будущее. Пресса, всегда готовая стараться, сделала его еще более блестящим. Газеты и журналы, все без исключения поддерживающие мятеж, рисовали населению картины столь яркие и соблазнительные, что когда правительство Джамеда и Туамот столкнулось с необходимостью исполнить хотя бы часть обещаний, данных прессой, ему пришлось делать займы у соседних держав — гигантские займы, чей процент был не менее гигантским.
Главной задачей гурабских газет было очернение гурабской действительности, чем они занимались со знанием дела и внезапно открывшейся страстью к очернению. В их изложении гурабская история, для всякого здравомыслящего человека являющаяся чередой идиотских реформ и кретинских реакций, предстала неожиданно чередой кретинских реакций и идиотских реформ.
Несмотря на некоторое сходство со взглядом здравомыслящего человека, гурабские газеты шли гораздо дальше здравого смысла, настолько далеко, что постепенно упразднили его за ненадобностью. Без сомнения, гурабская действительность была отвратительна, однако не настолько, чтобы сравнивать ее с адом на земле. Лидеры ее, хотя и достаточно мерзкие, были все же не гнусными чудовищами, а всего лишь людьми, что злоупотребляли властью так же, как толстяки злоупотребляют за обедом телячьей грудинкой.
В их необъятные животы уже не лезло, однако они упорно тянули в рот еще кусочек.
Династию предали верхи, но, может быть, ей остались верны низы? Может быть, простой народ по-прежнему верил в доброго государя и мечтал лишь о том, чтобы подняться и заслонить его своей коллективной грудью?
Что ж, глаза и уши утверждают обратное. Доподлинно известно, что все организации, конторы, учреждения и учрежденьишки, отдававшиеся предательству гурабской династии с самозабвением, самоуничижением и самообманом, состояли именно из простого народа, которому глубоко в душе было совершенно безразлично, продолжает ли существовать гурабская династия или ее сменило правительство Джамеда и Туамот. Все, чего хотели обычные люди, — жить, несмотря на все
Предательство их, гнусное и всеобщее, проистекало из желания жизни.
Этот принцип был самой жизнью. Мир менялся — принцип оставался неизменным. Люди руководствовались им еще триста лет назад, когда мятежники, ставшие впоследствии гурабской династией, свергли Королей Древности и воцарились над людьми вместо них. Триста лет Короли Древности считались жестокими тиранами, от тирании которых людей избавила гурабская династия. Теперь, когда на смену гурабской династии неизбежно шла новая сила, желание жить заставляло людей ненавидеть прежних правителей и видеть в этой новой силе спасение.
Тот, кто не видел спасения в новой силе и не желал по той или иной причине предавать гурабскую династию, для людей являлся противником жизни, продолжающейся несмотря на все перемены. Такой человек раздражал людей и тем, что отказывался принимать всеобщее предательство, как наиболее простой и доступный способ сохранить свою жизнь и обеспечить себе достойное существование.
В атмосфере всеобщего предательства все действия такого человека казались совершенно бессмысленными, оторванными от действительности. В новом мире, последовавшем за всеобщим предательством, эти действия казались бессмысленными еще более, чем совершенно, потому что новый мир не имел со старым ничего общего, кроме жизни, которую отверг человек, совершивший эти действия.
Помимо уничтожения человека, ведущего одинокую войну на фоне всеобщего предательства, искажало предательство и все полезное, честное и достойное, что исходило от людей, не желавших безоглядно отдаваться течению жизни. Искаженное, все, что делали эти люди, обращалось во зло, вредящее династии и подрывающее ее и без того ничтожный авторитет. Династия была недостойна помощи таких людей, и династия знала, что этой помощи недостойна. Словно человек, раздавленный и парализованный чужим милосердием, она не могла собраться с силами и распорядиться оказываемой ей поддержкой.
Факт этот иллюстрирует следующая ситуация.
В самом начале мятежа город-государство Нигрем предложил Гурабу Двенадцатому войска и кредит в двести миллиардов нигрем-дукатино. Гураб побоялся пускать на свою территорию войска потенциального противника и не принял военной помощи, кредит же взял и растратил на испытания новейших подводных лодок, хотя война с повстанцами шла на суше, да и морей в его империи не было. Несмотря на определенную предвзятость по отношению к Нигрему, официальная историография Освободительной армии согласна с тем, что миллион нигремианцев, вооруженных новейшей техникой, и двести миллиардов нигрем-дукатино, употребленных в дело, могли бы значительно изменить ход войны.
Подобное решение Гураба Двенадцатого говорит о том, что глубоко в душе он осознавал свою историческую обреченность и не особенно пытался ей противостоять. Осознавал свою историческую обреченность и Аарван Глефод. Из этих двух людей, осознающих свою историческую обреченность, тот, кто решил сражаться, погиб, а тот, кто сдался, остался жив и прожил долгую и счастливую жизнь.
Выжил человек, из-за которого общее дело в одночасье стало никому не нужным.
Умер человек, который защищал это никому не нужное дело ценой своей жизни.