Шрифт:
Утро выдалось ярким. Солнце сияло в каждой снежинке, тысячи которых лениво падали на хрустящий под ногами белый ковер. Утопая в нем иногда по колено, я пробирался к трамвайной остановке, а в голове вертелось все одно и то же.
Разбудили меня, как обычно, мои наручные электронные часы, валявшиеся на подоконнике под разрисованным инеем окном. Тычком пальца я выключил будильник и по привычке посмотрел на дату. На табло черные черточки складывались в надпись "31-02".
– Китайский ширпотреб, – ухмыльнулся я. – Неужели нельзя запрограммировать,
Шуруя щеткой по зубам, я задумался над этой проблемкой. Раз в четыре года в феврале месяце двадцать девять дней, кроме тех лет, которые заканчиваются на два нуля и число сотен их не делится на четыре нацело. Все это элементарно закодировать, но есть одна мелочь. В моих часах не предусмотрена индикация года. То есть, они не способны определить – високосный год или нет. Что же тогда? Очевидно, что невисокосных лет в три раза больше. То есть, остается только определить, чтобы после двадцать восьмого февраля часы устанавливали первое марта. Ошибка в дате будет возникать нечасто – разок за четыре годика, что гораздо больше, чем весь срок службы батарей, при замене которых приходится выставлять все заново – и дату, и время. Все.
Удовлетворенный таким решением, я вытерся полотенцем и вышел из ванной. В коридоре, наспех красясь, собиралась на работу моя мать. Здесь-то меня и осенило. Да, этот год был високосным, но вчера, когда я смотрел на дату, я не заметил ничего необычного. То есть, я хочу сказать, что если сегодня часы показывают тридцать первое, то вчера они показывали тридцатое! Что-то я такого не помню.
– Ма, какое сегодня число? – спросил я, ожидая выяснить, не пропустил ли я первого дня весны, а, значит и возможности подарить моей Катюше какую-нибудь приятную мелочь. Девушка есть девушка – может и обидеться за отсутствие внимания.
– Тридцать первое, – ответила мать, – завтрак уже на столе, ешь, пока не остыл. Все, пока, я спешу! – и хлопнула дверью.
– Какое-какое? – спросил я уже у закрытой двери.
Дверь молчала. Молчал и я. Затем в голову мне закралась гениальная мысль. В кухне над столом висит календарь. Отрывной, типографский, со временем заката и восхода луны и солнца. Мгновенье спустя я уже стоял перед ним, боясь возвести на него глаза. Затем я решился.
Полужирный ариал. Две цифры – три и один. Под ними – "февраля". Сто семьдесят пять лет со дня рождения Суль Ния – великого китайского мудреца и философа. На обратной стороне – рецепт клубничного пирога из законсервированных ягод. Я засопел от натуги.
И кинулся к мусорному ведру. Оно было пустым – наверное, с утра его вынесла мама. Перспектива найти вчерашний листок отпадала.
"Интересная шутка", – думал я, разгребая снег перед собой. Я пробрался, наконец, к остановке. Подошел трамвай, изукрашенный морозом, словно пасхальное яйцо. В салоне было тепло и свободно. Я опустился на пластиковое сиденье и поставил дипломат себе на колени.
– Расплачиваемся за проезд, – прозвучал за спиной голос кондуктора. – Что у вас за проезд, молодой человек?
– Проездной, –
И тут же подумал: "Какой к черту проездной! Месяц-то кончился!" – Предъявите, пожалуйста.
Деваться было некуда. С нехорошим предчувствием я полез в карман куртки. Если возмутится, что показываю ему просроченный проездной, то будет весьма неприятно выслушивать мораль на тему лжи сотрудникам транспорта, находящимся на работе. А если не возмутится, то и того хуже.
Я развернул свой студенческий, внутрь которого был вложен синенький проездной на февраль месяц, и услышал: "Хорошо. Спасибо". Сердце мое екнуло и запрыгало в груди.
– Чего хорошо-то?! – чуть было не заорал я кондуктору вслед, но вовремя сдержался, так как не был уверен, рассмотрел ли он мой билет или отвернулся, как только я вытащил студенческий.
У дверей института я встретил Катю.
– Здравствуй, Катенька! Здравствуй, милая, – прошептал я ей, незаметно подойдя сзади.
Она обернулась и, вместо приветствия, поцеловала меня. Ее губы были мягкими, и перед этим мягким теплом вмиг отступили все заботы. Я даже усомнился в глупом утреннем происшествии, и понял, что мне нечего подарить ей в этот снежный весенний день.
– Вьюжный выдался февраль, – сказала она, оторвавшись от моих губ.
Я сглотнул комок в горле.
– Ага, – сипло прошептал я в ответ.
– Идем, – она схватила меня под локоть и потащила в аудиторию.
В кабинете царила непонятная суета. Я поймал вечно спешащего Серегу и спросил его, что случилось.
– Ты что, не в курсе?! – задыхаясь от бега, выпалил он. – Деканат устраивает контрольный срез по "вышке", – и он помчался куда-то дальше.
Екатерина вывалила на стол толстый том Пикунова и принялась его листать. Я сел и стал просто ждать начала урока.
Вошел наш седовласый лектор и велел приготовить нам двойные листочки.
– Подпишите их, как обычно, – сказал он, – и поставьте дату. Сегодня, – он поднял рукав, чтобы посмотреть на свои часы, – тридцать первое февраля, – произнес он буднично.
Катя уже давно поставила "31-02-24" и сидела, устремив взгляд на доску. Я обернулся. У Наташи на листе я заметил только одно слово "февраль" и не стал смотреть дальше. Добил меня Серега, который, высунув от старания набок кончик языка, выводил каллиграфическим почерком число тридцать один.
Я вскочил во весь рост, не чуя себя от бешенства.
– Да вы что, с ума, что ли, все посходили, – дурным голосом завопил я, – какое к дьяволу тридцать первое февраля?! В феврале только двадцать девять дней!!
Катя испуганно смотрела на меня снизу. Федор Семенович удивленно хмурил густые брови. Больше я ничего не помню.
В кабинете у психолога было очень уютно: мягкий диван, зеленые шторы на окнах, его спокойный бас – вся обстановка очень расслабляла.
– Итак, – сказал он, – давайте уточним. Вы уверяете, что в месяце не может быть тридцати одного дня?