365 сказок
Шрифт:
— Неясно, чего ты ищешь, — раздаётся позади меня. Ветер теперь словно со всех сторон, хотя я продолжаю смотреть в его глаза. — Но я не могу препятствовать в поисках. Танец даст тебе ответ, а может — не даст ровным счётом ничего. Но танцуй, шаман, потому что в час моей власти можно жить только в танце.
И всё действительно танцует — снег, небеса, безумные тучи, дым над городом, сам город и каждый дом. Ломкий, неслышный ритм втекает сквозь пальцы, остаётся отголоском во всём теле, и вскоре мне уже не составляет труда найти в нём
В чём-то он лукавит — но ветра всегда лукавят, такова жизнь.
Мне сейчас и не нужно его правды, внутри меня звучит моя собственная, главное расслышать. И пока я танцую, мысли становятся кристально чисты и холодны, тогда-то и проступают слова, тогда-то я и могу прочесть, почему уродливый чёрный шрам рассекает мою душу.
Ритм сложен, каждая фигура танца требует внимания и осторожности. Ветер танцует со мной, но вскоре лицо его расслабляется, становится даже прекрасным. Видимо, ему нравится, что я не сбиваюсь с шага. И вот его ладонь падает мне на плечо, и я синхронно дублирую жест, мы обнимаем друг друга, вглядываемся в глаза, продолжая снежную пляску.
Казалось бы, мы противостоим друг другу, но на деле наш танец синхронен и чёток, в нём нет соперничества. И никто не ведёт, и никто не ведом. Ветер впервые улыбается, улыбка его мягка и мимолётна, глаза становятся светлее, чище — я вижу, каков он, когда отдыхает от своих трудов в поле, где снег особенно мягок.
— Зачем тебе лекарство? — спрашивает он. — Почему ты хочешь перекрасить этот шрам? Почему не желаешь избавиться от него?
— Хочу выпустить черноту, — моё пояснение ничего не поясняет, но Ветру понятно и без него. Взгляд снова становится цепким и задумчивым. А потом Ветер заявляет мне:
— Может, ты хочешь вскрыть его?..
В белом поле мы танцуем среди холмов, заносим метелью лес, засыпаем город. Замираем лишь на миг, а затем ещё быстрее кружимся, не расцепляя объятий.
Сердце бьётся гулким колоколом, и я вижу уже, как взрезаю собственную грудь, как рассекаю её, чтобы вынуть изнутри уродливую черноту, разлить её чернильными кляксами по белоснежной коже снегов.
— Дай мне нож, — шепчут мои губы сами собой.
В том суть шамана — самого себя раз за разом приносить в жертву, изымать из собственной груди то, что должно быть перековано, отдавать стихиям, принимать из их ладоней оружие.
Клинок Ветра хрустальный, он прозрачен, покрыт замысловатым узором рубленых рун. Он взрезает плоть, как бумагу, входит без боли, орошая всё вокруг не алым, а чёрным. С лезвия капает сама тьма, и я нетерпеливо вбиваю клинок по рукоять в самого себя, чтобы расширить рану.
Теперь звон сердца слышно так громко, что Ветер отступает на шаг, морщась от звука. Пальцы мои выпачканы чернотой, клинок перепачкан ею, уродливая тьма струится по рукояти. Но в то же время мне не больно, а лишь безумно смешно. Сначала улыбка змеится на губах, а вскоре рвётся
Снега влетают в меня самого, заполоняют белизной, и я опускаюсь на колени, давая им приют в моей груди. Они изгоняют черноту, шипят и тают в алом, пробирающемся наружу. Последний раз зачёрпываю прямо из собственной груди накопившуюся влагу. Она уже не чёрная, в ней по-прежнему тают снежинки. Ветер склоняется к сложенным в лодочку ладоням и приникает ледяными губами.
— Моя доля, — говорит он, и я не могу отказать, молча гляжу, как он вдумчиво пьёт, ни одной капле не позволив вырваться из плена пальцев. Удивительно, зловеще.
Он вытирает ставшие алыми губы.
— Вот и всё.
Одним касанием он закрывает мне грудь. Внутри сияет белым новый и прежний шрам. Чернота занесена снегом. Мы стоим у моего окна, прямо в воздухе.
— Возвращайся домой, шаман, приходи ко мне позже, — говорит ещё Ветер.
Внутри нарастает усталость, но я успеваю перешагнуть подоконник прежде, чем падаю. Лишь час спустя прихожу в себя и закрываю окно, оставляя снегопад за стеклом. Ветер танцует за городом с кем-то ещё.
========== 017. Зажигающая маяки ==========
Каких только историй не наслушаешься, пока бродишь по мирам, чего только не насмотришься, с кем только не повстречаешься… Чужие слова плетутся разноцветными вышивальными нитками, которые совершенно внезапно становятся цельной картинкой. Так я и пришёл на этот угрюмый берег.
Море здесь было свинцовым и буйным. Волны то темнели, то угрожающе вскидывали пенные бело-жёлтые головы, кусая берег, кроша скалы и перемалывая их в мелкий гравий, что усыпал прибрежную полосу. Небо затмевали кудлатые тучи, мрачные, недвижимые, точно могли соперничать по плотности со скалами.
Многие рассказывали про эти негостеприимные места. Кто-то приходил сюда в часы горя, долго любовался сумрачным миром, а потом, словно оставив все печали здесь, уходил освобождённым. Другие же старались бежать отсюда, едва завидев кромку стылого пляжа, тяжко им тут дышалось, а холодный и влажный ветер зажимал прозрачной рукой и рот, и нос, будто бы желал задушить. Были и те, кто ничего не чувствовал, называл этот берег скучным и невыразительным…
Одно объединяло все рассказы — маяк.
Сейчас я как раз рассматривал его. Старая каменная башня вырастала из скалы, а между берегом и ею бесновалось в узком проливчике море. Стеклянный купол запылился, в нём не было света, и неудивительно — никому было не перебраться туда, кроме птиц, а те огонь зажечь не умели.
Скалы резко обрывались в воду, не было никакой тропы, даже если воспользоваться лодкой. Да и ту, вероятно, разобьёт о скалы прежде, чем найдётся более-менее безопасный вариант пристать к берегу. Площадка, из которой точно вырос маяк, была совсем маленькой, и не оказалось вокруг никаких тропинок.