37 - 56

Семенов Юлиан Семенович

– Тише, - снова попросила мать, - неужели ты не можешь говорить шепотом?

– Я бы сделал то, что надо делать!
– вдруг визгливо закричал отец.
– Я бы сделал!

– Что ты говоришь?!
– охнула мама.
– Ты хочешь погубить ребенка?

– Я не сплю, - сказал я сонным голосом.
– Я только что проснулся, мамочка.

Мать подбежала ко мне; щеки у нее были мокрые, а губы сухие и воспаленные.

– А что такое "уйти из жизни"?
– осторожно спросил я. Она вся затряслась, а потом стала меня баюкать. Отец поднялся и зло усмехнулся:

–

Бардак, а в бардаке еще бардак.

В дверь постучались. Мать замерла, и я почувствовал, как у нее стало холодеть лицо. А отец засмеялся - весело, так, как он смеялся раньше, когда в нашем доме еще не опечатывали квартиры.

– Кто?
– спросил он громко.

– Я, - так же громко ответил из-за двери дядя Федя, отец Тальки, чекист, комиссар госбезопасности.

Отец отпер дверь. Дядя Федя вошел в квартиру. Он был в полной форме, с золотой нашивкой на рукаве гимнастерки.

– Предъяви сначала ордер, - сказал отец.

– Дурак, - ответил дядя Федя.
– Как только не стыдно, Семен... Давай я заберу оружие, Галя.

Мать дала ему маузер, и он сунул его в карман.

– Тебе лучше бы уехать сейчас, - сказал он отцу.
– Куда-нибудь в деревню, в шалашик, - сено косить. Он хмыкнул чему-то, потрепал отца по плечу и ушел.

...Утром Витек сказал мне:

– А папа мне с тобой больше не велит водиться.

– Почему?
– удивился я.

– Потому, что ты сын пособника врага народа.

– Дурак, - сказал я.
– Мой отец работает заместителем Чарли Чаплина.

(Это была правда; сам отец об этом сказал, когда мы с ним клеили афиши, а я досаждал ему вопросом: "кто ты теперь, пап?". В нашем дворе все мы, дошкольники и октябрята, придавали большое значение постам, которые занимали наши родители. Это было важно потому, что определяло, какую должность ты сам получишь в военной игре: начштаба, комиссара или командира.)

Витек презрительно засмеялся:

– Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.

– Он артист, - возразил я.

– Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к стенке.

Пришла Алка Блат с нарезанным носом.

– В чем дело?
– спросил Витек.

– Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.

– Да?
– спросил Витек, ни на кого не глядя.

– Нет, - ответил Талька.
– Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал, что у нас скоро будет ребенок.

– Кому?
– спросил Витек.

– Бабушке.

Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.

– Иди отсюда, - сказал он.
– Я больше не стану играть с тобой в "классики".

И мы стали играть в "классики" втроем, а Талька сидел возле парадного на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.

К нашему шестому подъезду прикатила зеленая "эмочка" и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных колпаках, на которых красным было выведено: "Завод имени Молотова".

Трое

в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так рано? Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит машина с номерным знаком МА 12-41. На шестом этаже никто не живет, потому что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он "родственник" и потом у него туберкулез, а на трубе он играет только по ночам. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, - после того как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в "классики" или в войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы - в знак большого уважения - стали говорить Винтерам "гутен абенд". Но мы недолго говорили "гутен абенд", потому что вскоре их арестовали. Наутро, после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:

– А я колики в животе почувствовал.

– Ну и что?
– спросил Витек.

– Ничего, - Талька вздохнул.
– Если не понимаешь, так подумай.

Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.

– Леденцы-то мы ели чьи?
– помог наконец Талька.

– Винтеровские, - ответили мы.

– Вражеские, - поправил Талька.
– Вражеские, троцкистско-бухаринские леденцы.

– Ерунда, - ответил Витек, подумав, - на них было написано по-советски.

– Маскируются, - грустно усмехнулся Талька.
– Верьте не верьте, а леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.

Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом и мамой.

– Витенька!
– закричал дядя Вася.
– Сынок!

– Сыночек!
– крикнула мама.
– Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!

– Мальчик остался один!
– кричал Витькин папа, когда его сажали в машину.
– Мальчик остался совсем один! Поймите, товарищи, мальчик остался один!

Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек как стоял на месте, так и замер. Талька многозначительно подмигнул мне. На первом этаже открылось окно, и жена управдома внимательно на нас посмотрела. Потом открылась наша форточка, и мама крикнула мне:

– Быстренько поднимись домой!

– Сейчас, - ответил я.

Открылось окно и в Талькиной квартире.

– Таля, домой!
– крикнула его бабушка.
– Быстро!

– Алла!
– пробасила бабушка Блат из пятого подъезда.
– Домой!

И мы пошли по квартирам. А Витька так и остался стоять на месте.

Их квартира была опечатана воском. Я сковырнул кусочек, чтобы потом вылепить солдатика. Воск был еще очень теплым и податливым. Осень пятьдесят второго

Ах, какая прекрасная была та осень! Леса стояли тихие, золотые, гулкие. Над полями гудели пчелы. В маленьких речушках, - прозрачных и медленных, опрокинувшееся небо казалось неподвижным и торжественным, словно заутреня. Кончался сентябрь, но было словно в июне: травы - зеленые, вода - теплая, ночи - светлые.