40 дней Кенгира

Солженицын Александр Исаевич

 Лихо до дна, а там дорога одна.

 И раз была дневная атака. В один из проломов против балкона Управления Степлага, на котором толпились чины, крытые погонами строевыми широкими и прокурорскими узкими, с кинокамерами и фотоаппаратами в руках, - в пролом

 были двинуты автоматчики. Они не спешили. Они лишь настолько двинулись в

 пролом, чтобы подан был сигнал тревоги и прибежали бы к пролому назначенные

 взводы, и потрясая пиками и держа в руках камни и саманы, заняли бы

 баррикаду - и тогда

с балкона (исключая автоматчиков из поля съемки)

 зажужжали кинокамеры и защелкали аппараты. И режимные офиицеры, прокуроры и

 политработники, и кто там еще был, все члены партии, конечно, - смеялись

 дикому зрелищу этих воодушевленных первобытных с пиками. Сытые, бесстыжие,

 высокопоставленные, они глумились с балкона над своими голодными обманутыми

 согражданами, и им было очень смешно.10

 А еще к проломам подкрадывались надзиратели и вполне как на диких животных или на снежного человека пытались набросить петли с крючьями и затащить к себе языка.

 Но больше они рассчитывали теперь на перебежчиков, на дрогнувших. Гремело радио: опомнитесь! переходите за зону в проломы! в этих местах - не

 стреляем! перешедших - не будем судить за бунт!

 По лагерному радио отозвалась Комиссия так: кто хочет спасаться - валите хоть через главную вахту, не задерживаем никого!

 Так и сделал... член самой Комиссии бывший майор Макеев, подойдя к главной вахте как бы по делам. (Как бы не потому, что его бы задержали, или было чем выстрелить в спину, - а почти невозможно быть предателем на глазах

 улюлюкающих товарищей!11 Три недели он притворялся - и только теперь мог

 дать выход своей жажде поражения и своей злости на восставших за то, что они

 хотят той свободы, которой он, Макеев, не хочет. Теперь отрабатывая грехи

 перед хозяевами, он по радио призывал к сдаче и поносил всех, кто предлагал

 держаться дальше. Вот фразы из его собственного письменного изложения той

 радиоречи: "Кто-то решил, что свободы можно добиться с помощью сабель и

 пик... Хотят подставить под пули тех, кто не берет железок... Нам обещают

 пересмотр дел. Генералы терпеливо ведут с нами переговоры, а Слученков

 рассматривает это как их слабость. Комиссия - ширма для бандитского

 разгула... Ведите переговоры, достойные политических заключённых, а не (!!)

 готовьтесь к бессмысленной обороне".

 Долго зияли проломы - дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И за все эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.

 Почему? Неужели верили в победу? Нет. Неужели не угнетены были предстоящим наказанием? Угнетены. Неужели людям не хотелось спастись для своих семей? Хотелось! И терзались, и эту возможность обдумывали втайне может быть тысячи. А бывших малолеток вызывали и на самом законном основании. Но поднята была на этом клочке земли

общественная температура так, что если не переплавлены, то оплавлены были по-новому души, и слишком низкие законы, по которым "жизнь даётся однажды", и бытие определяет сознание, и шкура гнёт человека в трусость - не действовали в это короткое

 время на этом ограниченном месте. Законы бытия и разума диктовали людям

 сдаться вместе или бежать порознь, а они не сдавались и не бежали! Они

 поднялись на ту духовную ступень, откуда говорится палачам:

 - Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!

 И операция так хорошо задуманная, что заключённые разбегутся через проломы как крысы и останутся самые упорные, которых и раздавить, -

 операция эта провалилась потому, что изобрели её шкуры.

 И в стенной газете восставших рядом с рисунком - женщина показывает ребенку под стеклянным колпаком наручники "Вот в таких держали твоего отца",

 появилась карикатура: "Последний перебежчик" (чёрный кот, убегающий в

 пролом).

 Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было мало до смеха. Шла вторая, третья, четвёртая, пятая неделя...
– То, что по законам ГУЛага не

 могло длиться ни часа, то существовало и длилось неправдоподобно долго, даже

 мучительно долго - половину мая и потом почти весь июнь. Сперва люди были

 хмельны от победы, свободы, встреч и затей, потом верили слухам, что

 поднялся Рудник - может, за ним поднимутся Чурбай-Нура, Спасск, весь

Степлаг! там, смотришь, Караганда! там весь Архипелаг извергнется и рассыпется на четыреста дорог!
– но Рудник, заложив руки за спину и голову

 опустив, всё так же ходил на одиннадцать часов заражаться силикозом, и не было ему дела ни до Кенгира, ни даже до себя.

 Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было рвануть в пустыню: прибывали войска, они жили в степи, в палатках. Весь лагерь был обведен снаружи еще двойным обводом колючей проволоки. Одна была только розовая точка: приедет барин (ждали Маленкова) и рассудит. Приедет добрый и ахнет и всплеснет руками: да как они жили тут? да как вы их тут держали? судить убийц! расстрелять Чечева и Беляева! разжаловать остальных... Но слишком точкою была, и слишком розовой.

 Не ждать было милости. Доживать было последние свободные денёчки и сдаваться на расправу Степлагу МВД.

 И всегда есть души, не выдерживающие напряжения. И кто-то внутри уже был подавлен и только томился, что натуральное подавление так долго откладывается. А кто-то тихо смекал, что он ни в чем не замешан, и если осторожненько дальше - то и не будет. А кто-то был молодожён (и даже по

 настоящему венчальному обряду, ведь западная украинка тоже иначе замуж не

 выйдет, а заботами ГУЛага были тут священники всех религий). Для этих