40 дней Кенгира
Шрифт:
переписывались изощрёнными тайными путями и никогда не видели друг друга -
теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали ксёндзы через стену,
теперь увидели своих законных по церкви мужей - их брак спустился от
Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь никто не мешал собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь находили друг друга и говорили на своём языке об этой странной азиатской революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключённых. Никто не гнал
Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера, рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие надевали свою вольную одежду, взятую из каптерки. Кое-кто из хлопцев нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах -
цветные халаты и тюрбаны, серо-чёрный лагерь расцветёт.)
Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы Комиссии - комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления (так
скромно, так боязливо она себя назвала).
Её избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать сорокадневным правительством кенгирского лагеря.
Если б это всё свершилось на два года раньше, то из одного только страха, чтоб не узнал сам, степлаговское хозяева не стали бы медлить, а отдали б известный приказ - "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли
бы всю эту загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все
восемь тысяч или четыре - ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они
несодрогаемые.
Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И так создалась заминка, а значит - время для мятежников
начать свою независимую новую жизнь.
В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а значит бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов: "Хлопцы, бейте чекистов"?
Едва выйдя из тюрьмы - и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой, советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к
руководству, Капитон Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и
понимание немногочисленных и затёртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту
стряпню (листовки), пресечь антисоветский и контрреволюционный дух тех, кто
хочет воспользоваться нашими событиями!" (Эти выражения я цитирую по записям
другого члена Комиссии А. Ф. Макеева об узком разговоре в вещкаптёрке Петра
Акоева. Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки нам всем начнут мотать новые сроки".)
В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до хрипоты держа там речи, а с утра потом на собрании в столовой и
- Антисоветчина - была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас антисоветские лозунги - нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога
для подавления. При таких листовках они будут иметь полное оправдание
расстрелов. Спасение наше - в лояльности. Мы должны разговаривать с
московскими представителями как подобает советским гражданам!
И уже громче потом: "Мы не допустим такого поведения отдельных провокаторов!" (Да впрочем, пока он те речи держал, а на вагонках громко целовались. Не очень-то в речи его и вникали.)
Это подобно тому, как если бы поезд вёз вас не в ту сторону, куда вы хотите, и вы решили бы соскочить с него - вам пришось бы соскакивать по
ходу, а не против. В этом инерция истории. Далеко не все хотели бы так, но
разумность такой линии была сразу понята и победила. Очень быстро по легерю
были развешаны крупные лозунги, хорошо читаемые с вышек и от вахт:
"Да здравствует Советская Конституция!"
"Да здравствует Президиум ЦК!"
"Да здравствует советская власть!"
"Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!"
"Долой убийц-бериевцев!"
"Жёны офицеров Степлага! Вам не стыдно быть ёенами убийц?"
Хотя большинству кенгирцев было отлично ясно, что все миллионные расправы, далекие и близкие, произошли под болотным солнцем этой конституции и утверждены этим составом Политбюро, им ничего не оставалось, как писать -
да здравствует эта конституция и это Политбюро. И теперь, перечитывая
лозунги, мятежные арестанты нащупали законную твёрдость под ногами и стали
успокаиваться: движение их - не безнадёжно.
А над столовой, где только прошли выборы, поднялся видный всему посёлку флаг. Он висел потом долго: белое поле, чёрная кайма, а в середине красный санитарный крест. По международному морскому коду флаг этот значил:
"Терпим бедствие!" На борту - женщины и дети".
В Комиссию было избрано человек двенадцать во главе с Кузнецовым. Комиссия сразу специализировалась и создала отделы:
- агитации и пропаганды (руководил им литовец Кнопкус, штрафник из Норильска после тамошнего восстания)
- быта и хозяйства
- питания
- внутренней безопасности (Глеб Слученков)
- военный и
- технический, пожалуй самый удивительный в этом лагер ном правительстве.
Бывшему майору Михееву были поручены контакты с начальством. В составе Комиссии был и один из воровских паханов, он тоже чем-то ведал. Были и женщины (очевидно: Шахновская, экономист, партийная, уже седая; Супрун, пожилая учительница из Прикарпатья; Люба Бершадская).