419
Шрифт:
Надо ли отвечать на этот вопрос, Уинстон не понял.
— Безжалостная честность, вот как. На меня работают и игбо, и йоруба, и хауса, и фула. Я не делаю различий, я прошу лишь верности — и честности. Почему? Потому что мы, торговцы фальшью, должны ценить правду. Ты четыре-девятнадцатый?
— Да.
— На кого работаешь?
— Ни на кого.
— Еще раз. Кто тебя поддерживает, кто прикрывает от ареста? Что за кошка прокралась на мою территорию?
— Никто, сэр.
— Никто? Вольный стрелок, значит?
Уинстон кивнул.
— Слыхал, Тунде? У нас тут вольный стрелок, и для ремесла своего он выбрал мои кафе. Мои . Какая честь!
— Сэр, если я вас обидел…
— Нет-нет, —
Только лед остался.
— Тунде, принеси свежего. — Снова приступ кашля, снова кровавое пятно аккуратно спрятано в платок, новая порция лимонада, новая горсть ледышек. — Африканские итальянцы, — сказал Иронси-Эгобия. — Так нас называют. Слыхал? Говорят, что нигерийцы — это африканские итальянцы. Но вообще-то, это про вас. Про йоруба. Про тебя и твою родню — это вы итальянцы. Часы твои. «Ролекс»?
— Да, подделка.
Иронси-Эгобия кивнул, поцокал языком, как полагается.
— И отличная подделка, насколько я вижу.
— Благодарю.
— Африканские итальянцы. Игбо — африканские евреи. Вот как их зовут. А хауса и фула — африканские арабы. Ахинея, потому что африканские арабы — это арабы . И такая ерунда на каждом шагу. Лагос — нигерийский Нью-Йорк. Абуджа — наш Вашингтон, Порт-Харкорт — наш Даллас, и так далее. А между прочим, мы были первыми. Человечество вышло из Африки. Все человеческое происходит отсюда, все добро и зло. И я тебя спрашиваю, Адам, первый человек: отчего это мы — какие-то итальянцы? Это итальянцы — европейские нигерийцы. Это Нью-Йорк — американский Лагос. А Даллас — техасский Порт-Харкорт. Еще льда? — Снова тычок пестиком, снова пальцы роняют ледышку в лимонад. — Слыхал такую песню, Адам, — «Четыре-де-вятнадцать — игра фармазона»?
— Да, сэр, слыхал.
— Так вот, это не игра. Это бизнес, и ты знаешь, в чем суть этого бизнеса? Возмездие.
— Возмездие?
— Возьми Бразилию. Ее богатство выстроено на работорговле. Работорговля питала бразильскую казну, давала капитал, рабсилу. Распрекрасная жизнь богатых бразильцев — следствие неописуемых преступлений. И чего нам — рыдать, если бразильский банк развели на миллионы? Эти деньги замараны кровью. Рабы и алмазы, нефть и золото. Даже шоколад. Все в крови. Что сталось бы с Англией, не будь Африки? Англия без Африки — это Англия без империи. Короны британских королев блистают кровью — рубинами, изумрудами, вырванными у Африки. Ты что, историю Африки в университете не учил?
— Я… я торговлю изучал.
— Торговля приносит нам плоды истории, Адам. И если нигерийцы умеют воровать, так это мы у британцев научились. Мы обчищаем банковские счета, ладно; но они-то — целые континенты. Однако я вот что тебе скажу: если подозрение сильнее доверия, а ненависть сильнее любви, тогда зависть сильнее лести. И уверяю тебя, свою долю украденного мы себе вернем. Европейские, американские банки живут в роскоши, как свиньи в помоях, на наших бедах разжирели. И продолжают себе жиреть. Куда утекают нефтяные денежки из Дельты? На оффшорные счета, в иностранные банки, обратно к потомкам работорговцев. Толстомордые ойибо пердят как короли за заборами вилл в Порт-Харкорте, а народ на улицах живет на соплях и объедках. Вот и пускай эти банкиры, эти рабовладельцы — преступники эти — вернут чуток награбленного на континент, который обнищал по их милости. Этого требует справедливость. И Господь Бог. «Наказать детей за вину отцов». [21] И не только детей, но и детей их детей. Ты Библию почитай, там все черным по белому. Тут двух мнений быть не может, Адам, наша работа —
21
Аллюзия на: Исх. 20: 5.
И до лампочки, что управляющий того самого бразильского банка был японцем. До лампочки, что последние подвиги 419, с придыханием освещенные в газетах, обанкротили тайваньского бизнесмена. Черт с ней, с этой гонконгской вдовой, у которой выманили все подчистую. Нигерийские 419-е сосали и из других нигерийцев, кидали нигерийских экспатов, подстраивали липовые телефонные звонки из липовых больниц, требовали денег на спасение жизни родственников. Уважающий себя фармазон не ограничивается белыми богачами. Кидала кидает, мугу ведется — так уж оно устроено. Дело не в национальности — дело в деньгах. И плевать, и до лампочки. Уинстон предпочел ни о чем таком не поминать, мудро придержал язык за зубами.
— Четыре-девятнадцать — не игра, это состязание воль, — продолжал Иронси-Эгобия. — Нигерийская смекалка против жадности ойибо, и смекалка всегда выигрывает. Почему? Потому что жадность застилает глаза, туманит взор. А смекалка его фокусирует. Мы — сборщики налогов, Адам. Мы взимаем налог на жадность. Нас должны на руках носить, а не в тюрьму сажать, но при этом отчего-то преступники — мы. Это мы-то — преступники! И эта болтовня о нигерийской «культуре коррупции». А европейская «культура жадности» что, не в счет? А американская? А ойибо, которые соглашаются на наши махинации — явно противозаконные, будь они правдой? Выводить миллионы долларов из обнищавшей страны, наживаться на невзгодах Нигерии? Мугу — они что, не преступники? Несостоявшиеся, но преступники тем не менее. Да, жертвы, — но разве не соучастники? Вот чего не понимают эти болваны из КЭФП.
Ога отвернулся, чтоб откашляться, но кашля не последовало — ни вздоха, ни крови. Ни звука. Уинстон чувствовал, как его сносит подводным течением, как темная быстрина уволакивает почву у него из-под ног.
— В церковь ходишь? — после паузы спросил Иронси-Эгобия, клокоча хрипом в груди. — Прихожанин? — И не вопрос даже.
— Да, сэр.
— Англиканец?
Уинстон кивнул.
Улыбка.
— Зла не держу. Вы, англиканцы, — вы же протестантские католики.
Нервный смешок.
— Да, пожалуй.
— Послушай меня. Мне плевать, методист ты, или пятидесятник, или баптист, или свидетель Иеговы, если ты Бога любишь. Вот я — я церкви десятину плачу со всего, что зарабатываю. Знаешь почему? Потому что я потомок Авраама. Беру с него пример. Когда Авраам пошел войной на царей ханаанейских, десятую долю добычи он отдал священникам. И за это получил Божественное благословение. Ты почитай Книгу пророка Малахии, там все есть — закон о десятине, Авраамово благословение. Но люди одного не понимают: Авраам ведь не свои деньги пожертвовал, а десятую долю того, что добыл в битве. Краденого. И Господь его за это благословил. Ты спросишь, почему я плачу десятину? Вот поэтому и плачу. Ты спросишь, как я выжил, как мне удается процветать в этом чистилище, в этом городе, который хуже сортира? Вот так и удается.
Когда заводят разговор про Бога, пора делать ноги. Делать ноги? Бежать-то куда? Дверь за столом ога — кто его знает, куда ведет. Даже улизнув от безмолвного Тунде, Уинстон окажется в лабиринте — может, в эту же комнату в конце концов и прибежит.
— Я с тобой говорю разумно, поскольку ты разумный пацан, — сказал Иронси-Эгобия. — Сразу видно. В общем, я вот что предлагаю. Я буду тебя крышевать, ты мне — платить десятину. Обмозгуй?
— Разумеется.
Тут зашевелился Тунде — поднялся, когда встал босс. Уинстон тоже поднялся. Встреча окончилась так же внезапно, как началась, и в финале рука, скользкая и вся в мокроте, сжала Уинстону предплечье.