419
Шрифт:
— Мы сами становимся нашими масками.
Такова магия карнавала.
— Есть танцоры, а есть прорицатели, — объяснял отец. — О чем уговорился при зачатии, то и будет. Но если не шуметь — расслышишь. Расслышишь свое призвание.
Есть барабанщики, есть ткачи. А кое-кто ткет слова. Есть то, что делаешь ради выживания, — закидываешь сети, смазываешь генераторы, — и то, что делаешь, поскольку должен. Отец Ннамди рассказывал истории, а сказительство выбирает тебя, как ову выбирает жреца, а жена мужа. Имущество наследуется по женской линии, и выбор мужа не менее важен,
Дети разыгрывали свой карнавал — заслоняли лица деревяшками, гонялись друг за другом, визжали, вопили, бежали к богам, бежали от богов. А когда боги наконец уставали, а дневная жара спадала, когда шипели газовые факелы, менялся ветер и воздух становился на вкус как железо, дети собирались на площади вокруг взрослых.
Музыка пальмового вина, лунные сказки.
В душных сумерках сновали насекомые, птицы шумно склочничали, воюя за древесные кроны. Земляной вал не впускал в деревню лес и держал змей на расстоянии, но лесных тварей, что подкрадывались и сопели в подлеске, выдавали треск ветвей и шелест листвы.
Взрослые голоса, тихое пение, куплеты иссякают, лишь когда начинается следующая песня. Дети подбирались ближе. Еще ближе. Слушали песни, а потом кто-нибудь набирался храбрости и кричал:
— Эгберийо! — Это значит «Сказку!». Мужчины замолкали и глядели на отца Ннамди. Тот нарочито вздыхал, точно великую жертву приносит, и переспрашивал:
— Эгберийо?
И дети отвечали:
— Йа!
Отец Ннамди поступал так всякий раз, растягивал их предвкушение и затем наконец приступал. Все его сказки начинались одинаково:
— Однажды в стародавние времена…
Репертуар его был обширен. «Сказка о растаявшей толстухе», «Сказка о том, как петух поссорил два города», «Юноша, который влюбился в Луну», «Девушка, которая вышла за призрака», «Сказка о молодой женщине и семи ревнивых женах», «Почему летучей мыши стыдно показаться на глаза при свете». Каждую сказку отец Ннамди разворачивал часами, то и дело отвлекаясь, дети клевали носами, и порой он прерывался и спрашивал:
— Эгберийо?
А они отвечали:
— Йа, — мол, мы не спим, мы по-прежнему в мире бодрствующих.
С тех пор как на окраине деревни впервые возникли ойибо, прошло несколько лет. На компенсационные выплаты за газовые факелы и смолистые протечки в окрестные колодцы каждый месяц закупали масло в Порт-Харткорте. Полно времени на лунные истории — можно не лазить по масличным пальмам.
Впрочем, сок винных пальм все равно собирали. Даже больше, чем прежде. Но из молочного этого питья теперь гнали джин — надо ведь подстегивать себя молодым парням, которым нечем заняться. На одно ведро джина — одиннадцать ведер пальмового вина, но оно того стоило о-го-го: пить пламя, что плясало в огнеопасном этом вареве, — все равно что глотать гром. Парни в пропотевших майках и мешковатых шортах сказок не слушали, держались поодаль, наблюдали, как детство их засыпает под лунные сказания, и, стекленея взором, глотали из банок — пили в оранжевых тенях газовых факелов,
Когда сказка заканчивалась, а малолетняя аудитория уже почивала, отец Ннамди с нажимом подводил итог:
— Эгберифа.
Конец сказки.
52
Лунные сказки, музыка пальмового вина.
Бульдозеры нефтедобытчиков открыли вид на окрестности. И на том спасибо. Над джунглями в далекой дали показались газовые факелы — тонкие башни с огненными плюмажами, пламя развевается, подсвечивая испод облаков. Одну башню построили прямо за деревней, и, когда менялся ветер, воздух отдавал жестью.
Дельта Нигера, эта влажная огнедышащая топь, исчерчена бесчисленными ручьями и бесконечными каналами. Но шелловцы все равно отыскали деревню Ннамди, изучили спутниковые снимки, стерли ноги, добираясь сюда.
Они поменяли саму природу ночи. Ннамди было уже лет тринадцать-четырнадцать, он плохо спал в потустороннем свечении газовых факелов, под тяжкий подземный грохот. Приглушенный пульс земли.
Нефтяники проложили в джунглях сейсмические профили — искать нефть, не буря скважин. Размечали сетку — расчищали просеки, на пересечениях просек взрывали. Методически, математически толковали взрывные волны — так прорицатель читает знаки в груде стеблей, в оттенке луны. Нефтяники умели картографировать незримое, расшифровывать сокрытое в земле.
Из-за подземных взрывов бетонные стены дома пошли трещинами — поначалу с волосок, затем все шире. Ннамди лежал на циновке под москитной сеткой и слушал, как шелловцы, глухо грохоча, гоняются за нефтяным эхом. Под циновкой вибрировало, оранжевые тени плясали на стенах, и в грезах Ннамди виделись сердца, утопающие в нефти.
Временами он словно воспарял над этим миром.
— Твоя душа, когда спускалась, заблудилась в облаках, — упрекала его мать. — Ты как родился, в звездах заплутал.
— Оставь мальчика в покое, — отвечал отец. — Таков был его уговор до рождения.
— Эгберийо! — кричали дети.
— Эгберийо? — переспрашивал отец.
В ежевечерние сказания он теперь вплетал газовые факелы и сейсмические исследования. Перевернул с ног на голову «Сказку о Молнии и Громе». Изначально Гром был старой мамой-овцой, а Молния — барашком; после гроз клочья их шерсти облачками висели на ветвях. А теперь их ссоры бушевали и в земных недрах, вспыхивали огненными языками чистой ярости и над землею взрывались.
К югу от деревни разворачивались другие сказки. Нефтедобытчики строили Дорогу в Никуда. Задранный горб полз по самым слякотным мангровым болотам, пробивал себе путь от скважин за деревней к замерным станциям на далеких болотах, где только обезьяны визжали да кольцами сворачивались змеи. Ннамди с отцом порядочно прошли по лесу вдоль этого грязевого шрама, восхищаясь исключительной его отвагой. Потом дорогу им преградили рабочие бригады с вооруженной охраной, что, держа винтовки на изготовку, пряталась за зеркальными солнечными очками. В общем, так они и не узнали, где заканчивается Никуда.