42-й градус. Проклятая
Шрифт:
– Чего ты так сразу, – не поняла я с перепугу.
– Манатки свои собирай и вали скорее из пятого градуса подальше, вот что! – покачал головой. – Твоя мать меня не простит, если тебя, убогую, не сберегу, – выдохнул.
Мы никогда с ним о маме не говорили. Даже когда похоронили ее, он ничего не сказал, молча ушел и больше не приходил.
– Дядь… – тихо прошептала, как в детстве.
Мазник взглянул печально, поправил бороду рукой и поднялся со стула. Сколько его помню, всегда прихрамывал на правую ногу. И сейчас ступает, словно перекатывается всем телом. Подошел к большому коробу,
– Так ты правда магией пользуешься? – изумилась я, глядя во все глаза, как он аккуратно держит бутылек с темным содержимым и садится на место.
– Не я, твоя мать пользовалась. А склянка еще с давних времен…
– Что? – мне стало дурно.
– Сядь, расскажу, что знаю, и после этого ты наконец уберешься отсюда, времени у тебя мало.
***
Я бежала от дома Мазника, не оглядываясь. В голове все смешалось, не осталось прежнего мира. Точнее, он был на месте, все тот же унылый, тратящий последние крупицы своей силы, жаждущий помощи – чтобы кто-то влил в него энергию для цветения. Но в груди моей теперь разливался пожар обиды и непонимания из-за слов человека, любившего мою мать. Мазник сам не знает причины всего, но несмело предположил, что не в магии дело. Возможно, лишь косвенно в ней, а начало – темное и ему неизвестное.
Я бежала, не видя перед собой никого и ничего, а в ушах – звон от голоса хозяина увеселительного дома:
– Любил я Белянку. Ой как любил. Пришла она, тебя в платке укрывая. Захотел ее к себе взять. Так она ладонь свою к щеке моей приложила. Погладила. Мне так спокойно никогда не было. Тогда и решил, что никому не дам обидеть ее. Совсем люди озлобились, а от нее доброта идет. Сокровище такое самому нужно, – засмеялся Мазник, вспоминая знакомство с мамой.
– Знаю, чем вы занимались, – фыркнула я. – Ходил к ней любовником.
– Тю… дура! Она меня и близко не подпускала. Я за ней, она от меня. Отца твоего любила, а я ждал, может, привыкнет.
– Так вы же вместе были… закрывались там и…
– И ничего между нами не было. Просила она меня о помощи, – приподнял бутылек. – Кровь ее это.
– Ты совсем из ума выжил?! Смотрю, рассудок твой не на месте!
Но чем больше он говорил, тем сильнее меня колотило. Такое придумать постараться надо. Врать Мазнику не к чему. Что ему с этого.
– Уходить тебе надо. Клоку пришел ответ с севера. Казнить!
Я споткнулась о рытвину на дороге, повалилась, зажимая в руке бутылек. На коленях стою, а мир кружится. Небо в глазах бежит, мысли скачут. Куда идти, если во все градусы сообщили обо мне. Поймать и голову с плеч!
– Недоумки, выродки несчастные! – со всей силы в землю кулаками ударила.
Спохватилась о целостности стеклянного бутыля. Темный багряный порошок, от которого по коже гадюки ползают. Высушенная кровь матери. А в голове слова Мазника шумят, не успокаиваются:
– Не знаю, для чего она это делала. Мне не сказала. Но просила, если случится плохое, отдай дочери. А теперь, Солька, не тяни. Беги. Может, еще и свидимся.
Поцеловала в лоб дядьку, а он мне из-под стола три
– Мне не надо, а тебе, помню, понравились…
Разревелась я. Поливаю сухую землю слезами. Пар поднимается. В груди дыра сквозная. Будто душа в крошку разлетелась, песчинки летают и не могут на место встать. Вертятся в вихре от слов Мазника, душу счесывают, оставляя раны.
– Ты чего, безумная, расселась здесь, посреди поля? – скрипнула рядом Кида.
Я незаметно отерла с лица соленые капли. Никто у меня их не увидит. Солька для всех я, девка чумная.
– Мимо шагай, отдыхаю я, не видишь?
– Нужна ты мне. На главную иду, там представление, говорят, будет, – отмахнулась она и заковыляла, горбом своим ко мне поворачиваясь.
И я время терять не стала, поспешила к дому. Вбежала к себе и в покрывало на лежанке стала шустро пожитки собирать. Платок мамин, лампу масляную, грифель, старую обувь, на всякий случай и шкуру с окна стянула. Все в узел связала. В корзину к картофелю и ягодам от Польки орех бросила, присыпки заживляющей, хлеба черного. Много не поместится, и воду надо как-то с собой взять. Чаша каменная, тяжелая, далеко с ней не уйду. Посмотрела на стеклянную склянку с кровью. Для чего она? Зачем она мне? И покоя не дает, что мама лгала мне все годы. Считала, что не пойму и не приму ее колдовские умения. Возможно, боялась открыться или нарочно скрывала. Опасалась за меня.
– Ты куда снова, за орехом? А что это у тебя? – зашла ко мне Шайка.
– Ничего! – Я быстро скрыла в корзине бутылек. – Ухожу подальше, хочу пройтись, может, там что будет, – солгала, не глядя. – Как Шмат?
– Уже лучше, спит пока, – улыбнулась соседка.
– Так, вот это себе оставь, – указала на излишки ореха и присыпки. – Я надолго, тебе пригодится. Мужу своему дважды в день ногу промывай и сверху сыпь заживляющей смесью.
– А чего так спешишь? Пойдем посмотрим, кого там стегать будут.
– Что? Ты о чем? – спросила я, осматривая комнату, в которой жили с мамой.
Угол посеченный с моими корявыми рисунками на камне. Цветочек, бабочка, лошадь выскоблена, похожа на игрушку от Мазника. Потеряла я ее давно, так и не нашли.
– Ну так от Киды я слышала, что поймали кого-то и пороть показательно будут. Интересно ведь.
Нет, нет и нет!
– Кого поймали? – схватила за плечо мамашу. – Кого, говорю?
– Да ты чего?! Не знаю я…
Тяжело вздохнула – набросилась на Шайку зря. Если бы Мазника поймали за помощь мне, то здесь бы уже все кому не лень были. Кида мимо прошла, тоже промолчала. Немного успокоившись, я обратилась к соседке:
– Шайка, дай мне свой бурдюк большой. Мне воды взять с собой. Вернусь – отдам.
– Как? А Шмат с чем на работу пойдет? Не, я не могу.
Вот гадина. Говорю же, каждый сам за себя, и эта туда же.
Я зажмурилась сильно, до белых пятен в глазах. Может, пошло оно все к магии в колдовское болото? Сдамся, и мучения мои прекратятся. Голову с плеч, и невзгод нет.
– Ладно, но, если что, я тебе не давала, – сказала Шайка. – Шмат очнется, о нем обязательно спросит. Он долго на него зарабатывал, камни стесывал, чтобы шкуру для него взять.