49 часов 25 минут
Шрифт:
— Антошка! — закричал Строкач срывающимся голосом. — Антон!
Он бросил ломик, вытянул руки вперед, ударился головой о какой-то выступ, разбил в кровь лоб и губы. Он уперся ладонями в то место, откуда пришел звук удара по металлу. Ладони уперлись не в кварц и не в каску Сытина. Ладони Строкача уперлись в золото. Он почувствовал это сразу. На всякий случай, чтобы убедиться, Строкач отковырял маленький кусочек, попробовал его на зуб и потом положил в карман спецовки.
— Золото, — сказал он самому себе тихо и снова позвал: — Антон!
И снова никто не отозвался.
«Что
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16.57
— Иван Егорович, — сказала секретарша Надя, заглянув в кабинет к главному инженеру Аверьянову, — вы бы покушали...
Аверьянов, не снимая каски и спецовки, стоял около стола и перекладывал с места на место схемы рудника и диаграммы выполнения плана. Он только что поднялся с 218-го квершлага, где велись спасательные работы. «Что же мне сейчас делать?» — думал Аверьянов.
Начальник рудника вместе с парторгом, главным маркшейдером и геологом уехали еще днем в Читу, в совнархоз. Аверьянов остался один. И он, тридцатилетний главный инженер, один, сейчас, незамедлительно должен принять решение, самое правильное решение из двух возможных. Либо идти проходкой и пробиваться к пострадавшим только с помощью отбойных молотков, либо вести взрывработы. Первый путь должен был продолжаться дней восемь-девять, второй — два-три. Первый путь спокойный. Второй — рискованный. Очень рискованный. Но восемь дней без еды и без воды — это гибель для Строкача и его бригады. Если идти только отбойными молотками, — Строкач и его люди обречены. До конца обречены.
Если пройдут успешно взрывработы, — людей можно будет спасти. Но риск. Риск очень велик. Риск так велик, что Аверьянов вот уже пять минут кряду стоит около стола и перебирает схемы и диаграммы, хотя нужные ему схемы он уже положил в карман.
«Что же мне делать? — в который раз спрашивал он себя. — Спокойно откапывать, выполняя предписания? Или рисковать и идти со взрывами? Или вообще сейчас уже все пути абсолютно бессмысленны?»
В углу сидел старик Сытин, молча комкал свою кепку и неотрывно смотрел в спину главного инженера. На коленях и на руках пиджака у старика засохла грязь. Он так и не успел почиститься с тех пор, как прибежал сюда. Он падал несколько раз по дороге и поэтому сильно испачкался. Лицо у старика враз осунулось, глаза стали за эти часы совсем какими-то бесцветными. А левый глаз еще ко всему беспрерывно слезился.
— Слышите, Иван Егорыч, — повторила Надя, стоявшая по-прежнему на пороге кабинета, — вы бы перекусили. А то ведь всю ночь на ногах.
Не отрывая головы от бумаг, Аверьянов спросил:
— А что у нас есть?
— Чай с лимоном и яичница.
Аверьянов спросил Сытина:
— Яичню съешь, старикан?
— Не хочу. А ты что, завтракать собираешься, Иван Егорыч?
— Собираюсь.
— Может, потом бы позавтракал, а? Там ведь Антоша мается...
Аверьянов строго посмотрел на старика из-под очков и сказал:
— Я же разъяснил тебе: они живы и здоровы. Скоро их откопают.
Сытин зашмыгал
— Врешь.
Он помолчал, а потом, утерев слезившийся левый глаз, добавил:
— Ты, мил-душа, главный инженер, а я старик. Мой глаз против твоего зорче. — И совсем тихо попросил: — Ты уж не тяни душу, скажи от сердца: плохо?
Аверьянов снял очки, протер своими длинными, тонкими пальцами покрасневшие от бессонницы глаза и сердито сказал:
— Сейчас будем завтракать.
Потом он нажал кнопку звонка и сказал вошедшей Наде:
— Дайте нам яичницу, чаю с лимоном и хлеба.
Надя повернулась, чтобы сбежать вниз, в буфет, но столкнулась на пороге с Филимоновной, матерью Андрейки. Лицо у женщины было сосредоточенное и спокойное.
— Можно войти? — спросила Филимоновна.
— Заходите, — ответил Аверьянов, чего-то испугавшись.
— Я у вас посидеть хочу, Иван Егорович. Андрейка об вас много хорошего говорил.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Аверьянов, растерянно улыбнувшись. — Сейчас мы все втроем позавтракаем. А потом я спущусь в гору и сына вам доставлю.
— Вы мне так не говорите, Иван Егорович. У меня муж в шахте работал, в завале был. Так что мне так говорить не надо. И обманывать не надо меня.
Аверьянов отошел к окну. Он увидел на площади перед рудоуправлением горняков. Здесь стояли все работники рудника. Все стояли молча, с непокрытыми головами. Многие курили в кулак, будто на марше ночью во время войны.
Аверьянов обернулся к Филимоновне и сказал:
— Никто вас не обманывает, ясно?
И вышел из комнаты, прихватив со стола две каких-то бумаги.
Спустившись на 218-й квершлаг, он сказал начальнику горноспасателей Новикову:
— Леонид Петрович, вот схемы. Проглядите их, пожалуйста. Я думаю, взрывать можно.
— «Думаю» — для меня не резон, — ответил Новиков.
Аверьянов посмотрел на него, как-то жалко улыбнулся и сказал:
— Ну что же... Я приказываю, начинайте взрывработы.
Новиков закурил, внимательно посмотрел на Аверьянова и отдал приказ своим людям:
— Ко мне, товарищи!
И когда горноспасатели собрались вокруг него, Новиков сказал:
— Отдых десять минут!
Потом он взял из рук Аверьянова схемы и попросил:
— Разрешите? Я попробую прикинуть, что к чему. Не загубить бы нам людей, вот в чем штука вся...
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.01
«Если рано утром весной пройтись по городу, то не успеешь плевать через левое плечо, потому что все время дорогу будут перебегать кошки. Люся раз сказала: «Они как разведенные жены». Я помню, у какого-то американского писателя есть рассказ про кошку, которая сидела под дождем, и про женщину, которая смотрела на нее из окна гостиницы и плакала, потому что ей было жаль кошку, и еще, наверное, потому, что она совсем не любила своего мужа. И привыкла от безделья подолгу копаться в самой себе. Поэтому и плакала. А вообще женщина всегда выдумывает себе причину, чтобы поплакать. Особенно когда причин никаких нет и быть не может.