5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Шрифт:
Бальмонт вслед за Тургеневым восславил русский язык, дерзко заявив:
Я — изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты — предтечи, Я впервые открыл в этой речи уклоны, Перепевные, гневные, нежные звоны. Я — внезапный излом, Я — играющий гром, Я — прозрачный ручей, Я — для всех и ничей…Ведь правда завораживающе прекрасно? И как же ужасно говорим сегодня мы с вами, без «звонов» и «уклонов», на одном тарабарском депутатском и криминальном языке. Бальмонт
После революции Бальмонт — эмигрант. «Изгнанник ли я? — спрашивал он себя. — Вероятно, впрочем, я и не знаю. Я не бежал, я уехал. Я уехал на полгода и не вернулся. Зачем бы я вернулся? Чтобы снова молчать как писатель, ибо печатать то, что я пишу, в теперешней Москве нельзя, и чтоб снова видеть, как, несмотря на все мои усилия, несмотря на все мои заботы, мои близкие умирают ог голода и холода? Нет, я этого не хочу…» (К. Бальмонт. «Где мой дом?» Прага, 1924).
Мне кажется, что я не покидал России И что не может быть в России перемен. И голуби в ней есть. И мудрые есть змии. И множество волков. И ряд тюремных стен. Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас. И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин…Это строки из стихотворения Бальмонта «Дурной сон». И разящие заключительные строки:
Жужжат напрасные, как мухи, разговоры. И кровь течет не в счет. И слезы — как вода.Еще одна знаменитость — Андрей Белый. Судя по всему, русак: отец Николай Бугаев, мать Александра Егорова. Хоть и русский, но какой-то странно русский: противоречивый и разнозначный. Андрей Стебелев давал такую характеристику Андрею Белому:
«Сам того не подозревая, он проторил дорогу целому направлению в отечественной и зарубежной словесности. Маяковский, Цветаева и даже знаменитый Джойс со своим «Улиссом» могут быть отнесены к его ученикам. Белый со своими грандиозными замыслами спешил реализоваться. И что ни вещь из-под его пера — то событие, главное из которых стал самый авангардный роман XX века «Петербург».
Легкой, танцующей походкой, с венчиком белесых кудерков, с «сапфировыми глазами», Белый мотыльком порхал между российскими столицами и по заграницам то среди эсхатологов-соловьевцев, то в обществе антропософов-штейнерианцев, всех удивлял и очаровывал. Многие считали его просто сумасшедшим…» («Серебряный век». Киев, 1994).
Я — просторов рыдающих сторож, Исходивший великую Русь,— так представлял себя сам Андрей Белый. И в сборнике «Пепел» можно найти такие сверхжесткие слова, обращенные к родине:
Те же росы, откосы, туманы, Над бурьянами рдяный восход, Холодеющий шелест поляны, Голодающий, бедный народ… Те же возгласы ветер доносит; Те же стены несытых смертей Над откосами косами косят, Над откосамиДля контраста можно сравнить с тем, что писалось в сталинскую пору. У меня есть книжечка «Песни Страны Советов», изданная в 1940 году, и там все совсем иное: «Шумят плодородные степи, текут многоводные реки…» (слова М. Исаковского), «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде…» (А. Сурков) и вообще: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…» (В. Лебедев-Кумач). У Андрея Белого все другое, пессимистическое и мрачное:
Довольно: не жди; не надейся — Рассейся, мой бедный народ! В пространство пади и разбейся За годом мучительный год! Века нищеты и безволья, Позволь же, о родина-мать, В сырое, в пустое раздолье, В раздолье твое прорыдать…Вот вам два подхода к жизни: ликованье и рыданье. «Вся страна ликует и смеется, и весельем все озарены…» (песня «Спасибо» на слова Н. Добровольского) — и все тот же Андрей Белый:
Туда, — где смертей и болезней Лихая прошла колея, — Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!Так что у каждого из нас есть выбор, как смотреть на Россию — со взрыдом и всхлипом или, напротив, с умилением и восторгом. Кому что ндра…
А пока вы пытаетесь определиться, предстает в своем величии и блеске, несколько окутанный «цветным туманом» Александр Блок.
«Нравится мне его строгое лицо и голова флорентийца эпохи Возрождения», — признавался в своих воспоминаниях Максим Горький. Откуда «голова флорентийца» и «античный локон над ухом» (это уже Ахматова)? Мать поэта из русского рода Бекетовых, отец — Александр Львович Блок — юрист, профессор Варшавского университета, из семьи обрусевших немцев. Полунемец, выходит? «Он был похож на германских поэтов — собирательное из Гёте и Шиллера», — вспоминает о Блоке актриса Веригина.
Друг Блока поэт Вильгельм Зоргенфрей (отец — немец, мать — армянка) так представлял Александра Блока: «В сочетании прекрасного лица со статною фигурой, облаченной в будничный наряд современности — темный пиджачный костюм с черным бархатом под стоячим воротником, — что-то говорящее о нерусском севере, может быть — о холодной и таинственной Скандинавии».
Ах, эти гены! Прапрадед поэта Иоган фон Блок, родом из Мекленбурга-Шверина, был медиком и поступил на русскую службу полковым врачом в середине XVIII века. Отец Александр Львович был сложным человеком и в этой своей сложности не раз бил мать поэта, Александру Андреевну. Они разошлись, и мать Блока вышла замуж во второй раз за Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттуха, поручика лейб-гвардии.
Родовое гнездо матери — Шахматово, где было удивительное сочетание барственности и «народолюбия». Дед поэта, Бекетов, отрицательно относился к немцам, хотя и признавал великие заслуги их писателей, философов и ученых. «То ли дело французы! — восклицает Мария Бекетова, тетка Блока, в своих мемуарах «Шахматово. Семейная хроника». — Этих он любил страстно, а к Парижу питал особую нежность», что и зафиксировал в стихах Александр Блок:
Деды дремлют и лелеют Сны французских баррикад. Мы внимаем ветхим дедам, Будто статуям из ниш: Сладко вспомнить за обедом Старый пламенный Париж.