52 Гц
Шрифт:
— По-моему, — сказал Майкл, — они идиоты. А ты — обыкновенный пацан.
Горькая ирония была в том, что не-натуралом из них двоих был вовсе не Питер, но Майкла пока берегла его репутация плейбоя.
— Ты знаешь правду, — сказал он. — Я знаю правду. Твоя девушка знает правду. Не думай о блоггерах. Через неделю они найдут новый повод поистерить. Не дергайся. Будешь паниковать, защищаться — они уверятся в своей правоте.
— Я не думал, что это так трудно, — сказал Питер, запястьем утерев нос. — Я не думал, что будет столько разговоров об этом.
Майкл поманил его к себе, обнял, поворошил волосы. Отпустил. Посоветовал созвониться с агентом: это была его работа — справляться
Но остановить лавину не смог даже агент. Не помогали ни романтические фотографии с девушкой Питера, которые выкидывались в сеть, ни разговоры на интервью о том, что их с Майклом связывает обыкновенная дружба, которая еще встречается между мужчинами. Лавина неслась, набирая ход. Спасти положение было уже нельзя.
В отношении Майкла все было не так однозначно, хотя, конечно, разговоры затрагивали и его. Но у Зака заранее была колода тузов в рукаве — он предвидел эти слухи еще тогда, когда фильм существовал только в виде сценария. Под его руководством в сеть утекали подробности отношений Майкла с Викторией, какие-то старые снимки с вечеринок, объятья с какими-то левыми девушками. Виктория в одном интервью говорила о том, что у них все прекрасно и они уже думают, как втиснуть свадьбу в их плотный график съемок второго «Неверлэнда» — в другом сетовала, что, да, вокруг Майкла так много женщин, так сложно сохранять отношения, видя, насколько он «общителен» и «открыт». Она поднимала волну обсуждений, изменяет ли он ей, да или нет, если да, то с кем, если нет, то почему они еще не женаты, и в этом потоке разговоры о том, что, может быть, где-то там между делом у него что-то и случилось на съемках с Питером, по большей части были снисходительными.
Говорили, что этот Лейни такой гейский, такой женственный, что Майкла можно было бы и понять, и простить.
А вот Питера его бывшие фанатки ни понимать, ни прощать не собирались.
Майкл видел почти издевку в том, что этот ушат дерьма достался совершенно ни в чем не повинному парню, который не был ни типичным, ни нетипичным геем, ни даже бисексуалом. Но безумные активисты вцепились в него намертво, требуя каминг-аута, а былые фанатки массово и демонстративно объявляли о том, что Питер разрушил их жизнь, оскорбил чувства, предал, растоптал, обманул, попрал, снова предал — и выкладывали в сосцети видео ритуального сожжения его фотографий и истерически слезные исповеди о том, что теперь они не знают, как дальше жить, как выходить на улицу и как верить мужчинам после такого чудовищного предательства. Эти два фронта схлестнулись так, что по блогам и форумам только что выдранные волосы не летали.
Майкл сочувствовал парню. Искренне. Заметив, как тот с отсутствующим стеклянным взглядом листает ленту в телефоне — подходил, отбирал телефон, обнимал и позволял Питеру уткнуться в себя лицом. Сделать тут ничего было нельзя. Только ждать, пока массовая истерика не перекинется на новую жертву. Питер не был готов к такой славе — никто не был бы готов. Он постоянно пытался оправдываться, объяснять, опровергать, но это не помогало — его просто не слышали.
А потом все стало еще хуже.
Фанатки и радикальные активисты накинулись его девушку.
Она была совершенно обычной девчонкой — не звезда, не модель. Простая студентка. Ей приходили пачки писем, полных ненависти и оскорблений. Журналисты караулили ее возле дома, пытались узнать, каково это — быть прикрытием для мальчика-гея, почему она это делает, почему она не может позволить ему быть собой. Ее спрашивали, с кем он спит, кроме Майкла, как давно она знает, ради чего они врут — ведь все готовы признать Питера-гея. Поначалу она смеялась, отшучивалась. Потом начала возмущаться. Ей не давали прохода. Какая-то
Майклу казалось, они все подползали к финалу на последнем издыхании. Прежняя жизнь рушилась, ничто уже не могло быть прежним. Майкл вливал в роль все, что мог, без остатка, чтобы нечем было чувствовать и считать дни. И когда однажды Шене объявил, что сцена была последней, что съемки закончены, и каст радостно, почти со слезами кинулся друг к другу — жать руки, поздравлять, обниматься, расцеловываться — Майкл остался, где был, в гриме, в бутафорской крови, оглушенный и не понимающй — что, уже все?.. Как же так? Его жизнь еще не закончена, он еще столько хотел сделать, сказать!.. Куда ему теперь, что теперь?..
К нему подбежали, подняли, поставили на ноги. Его обнимали в радостной горячке, тормошили, восхищались, едва ли не прыгали ему на плечи. Он растерянно смотрел вокруг, не понимая, что происходит. Потом — извиняясь, протискиваясь мимо, раздвигая плечом — вытек из хватки взбудораженной толпы. Посмотрел на нее со стороны. Над головами взлетали пробки от шампанского, стоял радостный крик. Майкл, пятясь, исчез за декорациями. Постоял там, в тени вечернего света, пытаясь понять, что теперь делать. История и реальность смешивались в голове. Все люди казались чужими и странными. Отец Донован?.. Мойрин?.. Мисс Барри?.. Ему казалось, он очнулся спустя двести лет, а все те, кого он знал, уже давно умерли. И он остался один на один с незнакомым миром — с автомобилями, сотовой связью и самолетами. С доставкой пиццы, платьями из синтетики и газировкой в пластике.
Его потянуло уйти, затеряться в холмах — и он ушел. Краем рубахи стер с лица кровь, когда у края дороги встретил ручей — в нем и умылся. Он не знал, куда идет и ждет ли его что-нибудь впереди. Только когда с гребня холма он увидел маяк — понял, куда принесли ноги. К обрыву. К морю.
Земля вокруг маяка была взрыта колесами. Майкл сел на камень под самой стеной. Солнце топилось в море, над ним тянулись длинные фиолетовые облака, похожие на вздувшиеся свежие шрамы. Там, за горизонтом, через океан, лежала Америка. Он смотрел, будто пытался разглядеть зубчатый силуэт небоскребов. Издалека послышался перестук копыт. Он не стал оборачиваться, сидел и смотрел. Кто-то подъехал ближе. Лошадь всхрапнула, звякнула упряжь. Кто-то спрыгнул на землю.
— Так и знал, что найду тебя здесь.
Майкл посмотрел на Джеймса через плечо, отвернулся обратно к морю. Не хотелось ничего говорить, потому что сказать было нечего, кроме банальности вроде «ну, вот и все».
Джеймс сел рядом, поставил под ноги бутылку вина и два пластиковых стаканчика. Майкл поморщился, но когда Джеймс разлил вино и предложил ему — взял один. Вино показалось до отвращения кислым, но он выпил.
— Я хочу поздравить тебя, — сказал Джеймс.
— Не с чем.
Ему не хотелось пить, но он пил, потому что больше нечем было занять руки. Розарий, намотанный на запястье, острыми бусинами покалывал кожу, крестик болтался в рукаве. Майкл дышал, с трудом пропуская воздух сквозь ноздри. Надо было как-то собраться, как-то жить дальше, но он не знал — как. Джеймс тоже пил молча. От вина голова немного потяжелела. Майкл встал. Прошелся по влажной вязкой земле, подошел к двери маяка. Прислонился к ней лбом, приложил ладони. Будто там, за дверью, был другой мир. Другой, в котором все было не так. В котором они остались вместе, параллельный мир, где не было никаких ошибок, горя, разлуки. Он тихо стукнулся в сухие доски лбом, понимая, что все сожаления — напрасная трата чувств. Ничего не изменится, ничего нельзя изменить.