7 футов над килем
Шрифт:
– Я, как раз, за этим и пришёл…
– Неужто мокруху на себя возьмёшь? – засомневался старпом.
– Да нет же! Я не об этом! Вот вы с кэпом всё время меня дрючите, а Ивашкин зла не помнит. Ивашкин даже за тех, кто его не любит, душой болеет!
– Глазом тоже болеешь? – хохотнул старпом. – У тебя фингал даже через очки виден! К чему клонишь, нелюбимый?
– Анализы нужно сдать! – с расстановкой проговорил Ивашкин. – Для начала хотя бы сперму. Я возьму на себя низы, а вам придётся убедить командный состав. В том числе капитана, тогда все обвинения окажутся
– Как же убедить? – задёргался старпом. – Кто же на такой срам пойдёт?
– А никакого сраму и нет, – продолжал уговаривать Ивашкин. – Одно удовольствие и польза науке.
– Не знаю, не знаю, – продолжал сомневаться старпом.
– А чтобы процесс шёл легко и непринуждённо, Апельсин выдаст специальное средство, напиток то есть, крепости неописуемой.
– Говоришь, крепкий напиток? – заколебался старпом.
– Крепкий, вкусный и бодрящий! – Ивашкин почмокал губами. – А тарой для анализов я всех обеспечу. Дело нужно провернуть тихо, чтобы наш судовой лекарь не пронюхал раньше времени. Он же учёному этому, знаете, как завидует!
– Действуй! – решился старпом. – Гадость, конечно, а что делать?
Получив санкцию, Ивашкин навестил боцманскую команду, мотористов и ещё много кой-кого. Вечер выдался хлопотным. Видели его, сновавшего по трапам с какими-то ящиками, видели, как шептал он на ухо то одному, то другому, и ухо слушавшего при этом краснело.
Наутро Апельсин был разбужен деликатным стуком в переборку. Позёвывая, он вылез из койки, отворил дверь и отшатнулся. На пороге, глуповато улыбаясь, стоял боцман, держа в руках большую банку. Глаза боцмана светились яркими одуванчиками.
– Получите, доктор! – он протянул банку.
– Это что такое! – обомлел Апельсин, машинально принимая тяжёлый сосуд.
– Анализы! – прошептал боцман, краснея и озираясь. – Анализы я принёс. Семя, значит. По-вашему, по-научному – сперма будет.
– Почему так много? – оторопел Апельсин.
– Так от всей палубной команды, – объяснил боцман. – А потом ещё и мотористы добавили. За напиток – спасибочки. Ох и забористый, едрёна вошь!
– Да вы с ума сошли! – затрясся доктор. – Надо было каждому! В пробирку! – он схватил со стола пробирку и сунул под нос боцману.
– Вы что? – обиделся тот, разглядев стекляшку. – Да как же в такую хреновину возможно поместиться? А банка – в самый раз! – и покраснел ещё гуще.
– Идиотизм! – заверещал Апельсин. – Невежество!
– На вас не угодишь, – с достоинством возразил боцман. – Ребята всю ночь старались, а вы такие слова… – и ушёл, топоча сапогами.
Апельсин уже хотел шарахнуть дверью, но не успел, в каюту протиснулся старпом, жёлтоглазый и смущённый.
– Это от всего комсостава, – буркнул он. – Теперь чтобы без обид и жалоб! – и водрузил на стол точно такую же банку. – Отмечаю, наше с капитаном – тоже здесь!
Следующие полчаса поголовно жёлтоглазый экипаж занимался тем, что ловил обезумевшего Апельсина. Учёный носился по трапам и коридорам, держа в руках трёхлитровую ёмкость и выкрикивая оскорбления в адрес экипажа, отдельно поминая Динозавра. Будучи зажат в угол, доктор отбивался
Заботу о тронувшемся принял на себя судовой врач, но лечил небрежно, без души, ибо не мог простить Апельсину сокрытие научного намерения.
Ивашкину грозил суд Линча, но, поразмыслив, команда решила, что поскольку пострадали все поголовно – это всё же не так обидно.
– Ещё успеем утопить! – решил экипаж.
В ту же ночь у каюты капитана появилась пустая трёхлитровая банка. Обнаружив посудину, Динозавр с ужасом осознал, что теперь эта банка будет преследовать его до конца карьеры, не спасёт даже бегство в другое пароходство. Заход в порт несколько отвлёк капитана от мрачных размышлений, но беды не закончились. Санитарные власти обычно не устраивают налёты на судно, вернувшееся из каботажа, но история с отказом везти клопов не забылась, и медики решили всё же навестить несчастный пароход. И обнаружили массовую желтоглазость, что, как известно, бывает при гепатите, проще говоря – желтухе. Прибыла бригада инфекционистов, судно выгнали на карантинную стоянку, и вместо объятий родных команда принялась сдавать анализы. На этот раз – по-настоящему.
Вспыхнул бунт – бессмысленный и беспощадный. Но когда подошли к каюте Ивашкина, чтобы вытащить и растерзать, обнаружили у дверей два ящика лимонника. Их забрали и решили разделаться хотя бы с Апельсином, но у его каюты нашли уже четыре ящика. Тут смягчились сердца моряков, и снизошли на них благодать и умиротворение.
А через пару дней разобрались, что нет никакой желтухи, а есть обычное безобразие. Судну разрешили встать к причалу. Но для Динозавра история продолжилась – его отвезли в специальную клинику, где показали “клоповые” радиограммы и долго мучили унизительными тестами, покуда не убедились, что он помешан ничуть не более чем все остальные моряки на свете.
Собачьи острова
– Ты, Ивашкин, совсем с ума уехал! – рассердился первый помощник (в миру – замполит). – Ты подумай мозгой своей ушибленной, о каком заявляешь? Чтобы я тебя, в одном числе, отпустил на берег, да ещё в иностранном порту, да ещё в оголтелом от буржуазного счастья, в так выразиться, фенешебельном Лас-Пальмасе? Да я кажинные сутки твержу вам о нестерпимой бдительности и достоинстве против провокаций не терять товарищей из виду когда увольнение! А может, ты в пьяном употреблении?
– Трезвый я! – обиделся Ивашкин. – Уже двое суток здесь стоим, а я ещё и города не видел. Ну, не с кем идти, не с кем! Одни уже на берегу, другие при деле. Я и так еле отпросился у боцмана. Да и потом…
– Договаривай по чистой, чего ни есть, совести! – первый помощник поднял белёсые ресницы.
– Вы – человек высокой культуры! – выпалил Ивашкин, и первый помощник вздрогнул, ибо за всю жизнь никому в голову не пришло так его обозвать. – Имею мечту – хочу посетить музей Колумба, в доме, где он останавливался на пути в Америку.