7 футов над килем
Шрифт:
– Думаешь, поможет? – спросил капитан, известный своим либерализмом. – Ну, принеси, хуже не будет, – и принялся наблюдать за тем, как буксир, вместо того чтобы прижимать нос, вдруг отвалил и стал описывать циркуляцию.
Лоцман ударил себя кулаком по темечку и заорал что-то в портативную рацию. На буксире внимательно выслушали и сгоряча воткнулись между судном и причалом. Лоцман сгорбился, и на глазах его показались слёзы.
– Полный назад! Право на борт! – скомандовал капитан и сокрушённо добавил. – Как бы нам этих придурков не раздавить!
В этот момент на мостике
Одновременно с буксиром столбняк поразил и его команду – отчаянные канарцы застыли в причудливых позах, вслушиваясь в родную брань, звучавшую столь необычно. Все слова и выражения были хорошо знакомы и повседневно употребляемы, однако иноземный акцент, диковинные ударения, а главное высочайшее воодушевление говорившего заставили моряков недалёкого плавания испытать неведомый доселе трепет. Оцепенение продолжалось всего пару минут, потом вторично раздалось «Пук!» Люди забегали по палубе, и буксир, наконец, начал делать то, чего от него как раз добивались. Островитяне работали грамотно, с огоньком, а Ивашкин через мощные судовые динамики продолжал подбадривать их, комбинируя причудливым образом бранные выражения и создавая удивительные по выразительности идиомы.
Когда носовые, кормовые, продольные и прижимные концы были заведены, капитан повернулся к Ивашкину и подмигнул. Лоцман, у которого камень упал с сердца, обнял Ивашкина и попросил показать тетрадку. А проглядев её, сделался задумчив и убыл с борта, даже не приняв традиционной рюмки. Примерно так изложил историю Дублёр.
– Шутник, значит, – без улыбки удостоверил Представитель, которому сущность Ивашкина, кажется, стала ясна. – Ну что же, юмор хорошему делу не помеха. Может, отпустим его под вашу ответственность? – повернулся он к первому помощнику.
– Под… Почему – мою? – перепугался замполит.
– А как же иначе? – удивился Представитель. – Кто занимается воспитанием экипажа? А воспитание – не только требовательность, но и доверие. Я, конечно, не могу давать вам советы, но на вашем месте мне было бы интересно посмотреть, как поведёт себя человек в одиночном, так сказать, увольнении?
– Оно, конечно, проверить… – с глубокой тоской согласился первый помощник, – а задница у меня окончательно не резиновая…
– Вы его хорошенько проинструктируйте, – продолжал Представитель, – не торопясь, обстоятельно, как вы это умеете, да и отпустите. Примерно через часик. И помните о доверии! Ну, а мне пора ехать, увидимся вечером, – и ушёл без рукопожатий.
– На него всё это свалить, если что? – подумал замполит. – Или на Дублёра?
Как бы дело ни обернулось, а спрос с первого
– Я тоже пойду, – поднялся Дублёр, а сам прикинул: «С меня взятки гладки, в случае чего – пусть они и отдуваются!»
Первый помощник отнёсся к инструктированию Ивашкина чрезвычайно серьёзно: битый час, в присущей ему образной манере, он живописал сложности международной обстановки и призывал бороться за высокие урожаи зерновых. Однако, наконец, стал иссякать и закончил напутствием: «Чтобы этого нельзя потому, вот! А то, если будет, значит получится. И потом, каждый должен, где окажется в достоинстве. Всё понял?»
– Понял, – подтвердил проснувшийся Ивашкин, – исполню в точности, можете быть спокойны.
В коридоре он столкнулся с четвёртым помощником – молодым и чрезвычайно бойким пареньком. За приставучесть его прозвали Пластырем. В команде он был чуть ли не самым молодым, и вне службы к нему относились с некоторой фамильярностью.
– Отпустил? – подступил он к Ивашкину. – Одного отпустил?
Ивашкин утвердительно крякнул.
– И чего он тебе сказал? – не отставал Пластырь.
– Сейчас! – Ивашкин сглотнул, прогоняя комок в горле. – Значит, так: «Чтобы этого нельзя потому, вот! А то, если будет, значит получится. И потом, каждый должен, где окажется в достоинстве и по обязательствам». Ну, и так далее. Всё понял?
– Как не понять! – подтвердил штурман. – Я тоже хочу отпроситься. Раз такая масть пошла, нужно попробовать, а? Ты чем его достал?
– Музеем Колумба! – гордо ответил Ивашкин.
– Здорово! – восхитился Пластырь. – Слушай, придумай и для меня что-нибудь заковыристое в этом роде!
– Я придумаю, а он меня к тебе и пристегнёт, – встревожился Ивашкин.
– А я дождусь, пока ты сойдёшь, – успокоил его Пластырь.
– Ну, – предложил Ивашкин, – в том же районе есть ещё собор Святой Анны, например.
– Собор не годится, – отмахнулся Пластырь. – Он мне начнёт объяснять про “враждебные происки леригиозных агитаций”. Что там ещё есть?
– Собаки там есть, – Ивашкин уже начал досадовать. – Чугунные собаки. Там же. Не хочешь собор, скажи, что желаешь полюбоваться собаками, это рядом с муниципалитетом.
– Это другое дело! – обрадовался Пластырь. – Я этих псов сфотографирую и ему предъявлю, чтобы чего не подумал. Растолкуй, как туда добраться.
– Я тебе на плане покажу, – предложил Ивашкин.
– Что мне твой план! – не согласился Пластырь. – Ты на бумажке нарисуй, а лучше напиши русскими буквами, как спросить дорогу по-ихнему.
– Ладно, – согласился Ивашкин, – пойдём в каюту, мне нужно в словарь заглянуть.
– Пора бы уже и без словаря обходиться, студент, – ухмыльнулся Пластырь.
В каюте Ивашкин уселся за стол и, полистав словарь, нацарапал на листке фразу по-испански: «Perdone me, quisiera ver su auyntamiento».
– Русскими буквами тоже написал, – объяснил он, – можешь прочитать или предъявишь эту бумажку, а тебе пальцем покажут, куда топать. Я написал так: «Извините, я хотел бы посмотреть ваш муниципалитет». Они вежливые, привыкли к иностранцам, отказа не будет.