7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Франс Анатоль

Вот на что пускались наши предки, чтобы сделать раблезианской жизнь Рабле.

Придется привести еще один известный, хотя и нелепый и неостроумный анекдот, потому что отсюда ведет свое происхождение поговорка: «Четверть часа Рабле», — поговорка, вошедшая в наш речевой обиход. Вот эта история.

На пути из Рима наш автор вынужден был остановиться в одной лионской гостинице; в дороге он обносился, поиздержался, так что ему нечем было заплатить за ночлег и не на что ехать в Париж, где его ждали дела. В таких-то стесненных обстоятельствах он выгреб из камина золу и, наполнив ею три мешочка, написал на них: «Яд для умерщвления короля», «Яд для умерщвления королевы», «Яд для умерщвления герцога Орлеанского». Мешочки он положил у себя в комнате на видное место. Хозяйка, обнаружив их, в испуге бросилась к судье; обладатель мешочков был немедленно препровожден в Париж, и король от души посмеялся над его изобретением.

Странно, что подобным россказням могли верить.

Наконец раньше приводились в качестве подлинных слова, якобы сказанные умирающим

Рабле пажу, которого кардинал дю Белле послал узнать о здоровье больного: «Расскажи монсеньеру, в каком я состоянии. Я отправляюсь на поиски великого „быть может“. Это очень важная вещь. Скажи ему, чтобы он за нее держался. Опустите занавес, фарс сыгран». Этот рассказ, в некоторой своей части представляющий подражание Светонию, — уже литература. Но он столь же неправдоподобен, как и все прочие.

Популярность Рабле основывается вот на таких трех или четырех историйках. Его произведения не проникли в темные массы, а лубок и «Голубая библиотека» [599] , распространяющие в наших деревнях портреты и жизнеописания Гаргантюа, ничего не позаимствовали у нашего автора, — это кажется почти невероятным, и, однако, это факт. Они вдохновляются народными сказками, существовавшими и до Рабле. Панурга и брата Жана они не знают. Что бы ни говорили, «Пантагрюэль» — это такая книга, которая рассчитана исключительно на людей образованных; пантагрюэлизм — это такая философия, которая доступна лишь избранным, это — почти эзотерическое, сокровенное, тайное учение. В XVI веке среди таких избранных выделяется кардинал дю Перон, называвший «Пантагрюэля» книгой из книг, второй библией, и отсылавший обедать в буфетную тех из своих гостей, кто сознавался, что не читал ее.

599

«Голубая библиотека» — серия дешевых книг, представлявших собой главным образом переделки средневековых рыцарских романов. Издавалась в XVII в. в г. Труа, с XVIII в. — в Париже.

Монтень [600] только однажды упоминает Рабле в своих «Опытах». Мы приведем весь отрывок, хотя сам по себе он не представляет большой ценности. Но для нас представляет интерес все, что связано с Монтенем.

«…Длительное и слишком сильное умственное напряжение ослепляет, обременяет и утомляет мой рассудок. Взгляд мой становится блуждающим и рассеянным… Если какая-нибудь книга меня раздражает, я принимаюсь за другую, и притом лишь тогда, когда начинаю скучать от безделья. Я почти не обращаюсь ни к новейшим авторам, так как произведения древних представляются мне более глубокими и более капитальными, ни к грекам, ибо рассудок мой отказывается следовать за их детским, ученическим мышлением. Из новых просто-напросто забавных книг, если только их можно поместить под этой рубрикой, я считаю хорошим развлечением „Декамерон“ Боккаччо, Рабле и „Поцелуи“ Яна Второго. Что касается всяких „Амадисов“ и других подобного сорта писаний, то я не увлекался ими даже в детстве» («Опыты», книга II, гл. X).

600

Монтень — был родом из провинции Гасконь.

Итак, Монтень причисляет «Пантагрюэля» к просто-напросто забавным книгам, которые служат ему развлечением. Это суждение представляется нам по меньшей мере поверхностным и легковесным; это — опрометчивость гения, который, вообще говоря, достоин того, чтобы вместе с Рабле занять одно из первых мест в ряду гениев XVI века. Но какая разница между здоровым, тучным, плотным, плечистым, грубоватым, ярким туренцем и гибким, изменчивым, многоликим гасконцем! Общение с Монтенем, без сомнения, приятно и полезно, но он неуловим: он ускользает от вас, он не дается вам в руки. Одни профессора убеждены, что понимают его, ибо такова их профессия — все понимать. Я его часто перечитываю, я его люблю, я восхищаюсь им, но я не уверен, что хорошо его знаю. Его настроение меняется от фразы к фразе, иногда на протяжении одной какой-нибудь фразы, даже не очень длинной. Если верно, что в «Опытах» он изобразил самого себя, то его образ дробится, как отражение луны в волнах. Все это не имеет прямого отношения к нашей теме, но великое имя Монтеня нельзя обойти молчанием.

Того самого Рабле, чьи книги Монтень относил к разряду легкого чтения, Этьен Пакье, весьма серьезный законовед, вдумчивый историк, мудрый философ, считал самым умным и образованным писателем того времени.

«По веселости нрава, какую он обнаруживает, по уменью все выставлять в смешном виде он не имеет себе равных, — пишет Пакье в своих „Исследованиях“. — Сознаюсь откровенно, что благодаря игривости моего ума мне лично никогда не было скучно его читать, причем каждый раз я находил новые поводы для смеха и вместе с тем извлекал для себя пользу».

Этьен Пакье был в то время не единственным строгим судьей, которого Рабле не только развлекал, но и поучал. Замечательный историк, президент де Ту ставит Рабле в заслугу именно то, что он с чисто Демокритовой свободой и шутовской веселостью написал очень умную книгу, в которой под вымышленными именами вывел на сцену все системы государственного устройства и все слои общества.

Жак де Ту, как и Этьен Пакье, не впал в ошибку Монтеня, видевшего в Рабле только шута. Тем не менее в своих латинских

стихах, посвященных несравненному автору, он, следуя за народным преданием, сделал из него беспечного кутилу. Пьянство шинонского Силена представляло собой вполне подходящий сюжет для античных стихов. Свое стихотворение Жак де Ту написал в 1598 году при следующих обстоятельствах. Приехав в Шинон, он остановился в отчем доме Рабле, превращенном в кабачок. По просьбе своего спутника он написал стихи, в которых заставил тень Рабле произнести восторженную речь по поводу происшедшей перемены. Стихи очаровательны. Если вам угодно, я прочту их во французском переводе начала XVIII века:

Я то, что весь свой век смеялся, Своим романом доказал: Кому он в руки попадался, Тот до упаду хохотал. Внимая нудному рассудку, Мы губим лучшие года. Не дай нам небо смех и шутку, Вся жизнь не стоила б труда! За шутки Бахус, бог веселья, Кому я на земле служил, Потустороннее похмелье Мне облегчил по мере сил. Любя меня, в кабак отменный Он превратил мой отчий дом. Там бьет кларет струею пенной И белое течет ручьем. Там, что ни праздник, — пир горою, Немолчный смех, стаканов звон. В моей столовой за едою Сидит едва ль не весь Шинон. Там каждый песенку горланит, Там нос утрет мудрец шуту, Когда под звук волынки встанет И спляшет жигу Пуату. В моем рабочем кабинете Устроен винный погребок, Чтоб думать ни о чем на свете Гость, кроме выпивки, не мог. Когда б Плутон неумолимый Внял убеждениям хоть раз И тень мою в мой дом родимый Из ада отпустил на час, Я б этот дом по сходным ценам Пустил с торгов иль отдал так, Ио с тем условьем непременным, Чтобы и впредь в нем был кабак. [601]

601

Перевод Ю. Корнеева.

Итак, для муз, для латинской музы де Ту, как и для французской музы Ронсара, Рабле — пьянчуга. Музы — лгуньи, но они умеют очаровывать и заставляют верить своим сказкам.

Среди пантагрюэлистов XVII века следует отметить Бернье, философа-гассендиста, друга Нинон де Ланкло и г-жи де Ласаблиер, ученого Гюэ, епископа Авраншского, Менажа, г-жу де Севинье, Лафонтена, Расина, Мольера, Фонтенеля, — согласитесь, что это список достаточно ярких имен. Что касается Лабрюйера, то он отзывался о нашем авторе так: «Где он плох, там он переходит границы наихудшего: он старается угодить черни; где он хорош, там он доходит до пределов совершенства и великолепия: он может быть лакомым блюдом для самых тонких ценителей». Конечно, «Пантагрюэль» представляет лакомое блюдо для самых тонких ценителей, таких как Лафонтен, Мольер, тот же Лабрюйер. Что касается угождения черни, под которой, очевидно, надо разуметь людей тупых, непросвещенных, лишенных чувства изящного, то мог ли ей угодить Рабле в эпоху, когда Лабрюйер писал эти строки, то есть около 1688 года, если язык его уже в ту пору доступен был лишь образованному кругу, а крестьянину, грузчику, конторщику, торговцу показался бы китайской грамотой?

Вольтер не скоро оценил Рабле, но, узнав его, пришел в неистовый восторг и выучил наизусть. XVIII век с его утонченностью порой должен был страдать от Рабле, но он не мог не плениться философией медонского священника, который, кстати сказать, нашел себе тогда довольно удачных подражателей, как, например, аббат Дюлоран.

Поэт и публицист Генгене в вышедшей в 1791 году книге «О влиянии Рабле на нашу революцию и на предоставление гражданских прав духовенству» рассматривает нашего автора как философа и политика и не без некоторой натяжки устанавливает связь между ним и новыми идеями. Рабле, вечно издевавшийся над пророками и прорицателями, там, в Элизиуме, [602] наверное, поднял на смех тех своих комментаторов, которые утверждали, что он предсказал французскую революцию. Однако мы не ошибемся, если скажем, что великие мыслители видят далеко вперед, что они подготовляют будущее и ставят перед государственными деятелями цель, к которой те идут с шорами, а иногда даже с повязкой на глазах, как лошади в манеже. Я имею в виду государственных деятелей старой Европы.

602

Элизиум (греч. миф.) — то же что Елисейские поля, местопребывание теней умерших героев и мудрецов.