7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
Шрифт:
— Надул ты меня, смерд, ну, да в другой раз не надуешь.
— Как же это я вас надул, господин черт? Ведь выбирали-то вы, — возразил пахарь. — Уж если на то пошло, так это вы хотели меня надуть: вы понадеялись, что на мою долю не взойдет ничего, а все, что я посеял, достанется вам… Но вы еще в этом деле неопытны. Зерно под землей гниет и умирает, но на этом перегное вырастает новое, которое я и продал на ваших глазах… Итак, вы, как всегда, выбрали худшее, оттого-то вы и прокляты богом.
— Ну, полно, полно, — сказал черт. — Скажи-ка лучше, чем ты засеешь наше поле на будущий год?
— Как хороший хозяин, я должен посадить здесь репу, — отвечал пахарь.
— Да ты неглупый смерд, как я погляжу, — сказал черт. — Посади же как можно больше репы, а я буду охранять ее от бурь и не выбью градом. Но только помни: что сверху — то мне, а что внизу — то тебе. Трудись, смерд, трудись! А я пойду искушать еретиков: души у них превкусные, ежели их поджарить на угольках.
Когда настало время снимать урожай, черт с гурьбой чертенят вышел в поле и принялся срезать и собирать ботву. А пахарь после него выкапывал и вытаскивал
Нужно ли напоминать, что Рабле не сам сочинил эту сказку? Он заимствовал ее у народа. Лафонтен в свою очередь заимствовал ее у Рабле и облек в стихотворную форму. Вот каким чудным языком пересказал эту сказку поэт:
…назван Папефигою тот остров, Где жители не чтили папу, а Его портрету фигу показали. За это небеса их наказали, Как сказано у мэтра Франсуа. Был остров облюбован сатаною Для местопребыванья своего. На горе беднякам за ним толпою Нагрянул весь придворный люд его, Рога и хвост имеющий обычно, Коль роспись храмов не апокрифична. Один такой вельможа майским днем Заговорил со смердом-хитрецом, Работавшим на пашне с самой зорьки И в поте добывавшим хлеб свой горький По той причине, что с большим трудом Взрастало все в проклятом крае том, Где знатный бес столкнулся с мужиком. А был сей черт евангельски невинным Невеждой и природным дворянином, Который градом, если зол бывал, Покуда лишь капусту выбивал, А больший вред еще не мог содеять. «Эй, смерд, — сказал он, — ни пахать, ни сеять Мне не пристало, ибо я в аду От благородных бесов род веду И спину гнуть над плугом не умею. Знай, смерд, что этим полем я владею. Здесь все угодья — наши с тех времен, Как остров был от церкви отлучен; Вы ж, мужики, — рабы чертей-сеньоров. Поэтому я б мог без разговоров Забрать себе плоды твоих трудов. Но я не скуп и разделить готов С тобою все, что здесь ты ни развел бы. Какой ты, кстати, тут насадишь злак?» «Я, ваша милость, — отвечал бедняк, — Считаю, что нет злака лучше полбы. Уж так земля родит его у нас!» «Я это слово слышу в первый раз! — Воскликнул бес. — Как говоришь ты? Полбы? Мне злак такой на ум и не пришел бы. А впрочем, как ни назови его, Бог с ним! Что мне за дело до того! Согласен я. А ты трудись до пота, Трудись, мужик, да поспевай пахать. У мужичья один удел — работа. Но помощи моей не вздумай ждать. Возись-ка с пашней сам — не до нее мне. Я — дворянин, и ты себе запомни: Не для меня учение и труд. Мы урожай поделим на две доли: Все, что за лето над землею тут Повырастет, свезти ты можешь с поля; А все, что под землею на стерне Останется, сполна представишь мне». Приходит август — время урожая. Наш пахарь поле жнет, не оставляя Ни зернышка на скошенных стеблях, Как черт распорядился, полагая, Что вся корысть заключена в корнях, Тогда как колос — лишь трава сухая. Набил крестьянин верхом закрома, На рынок бес отправился с половой, Но там ее не взяли задарма, И черт удрал, повеситься готовый. К издольщику пошел он своему, А тот, хитрец, покуда суд да дело, Не молотя, сбыл полбу с рук умело, Да и припрятал денежки в суму Так ловко, что в обман нечистый дался И молвил: «Ты надул меня, злодей. Ведь я — придворный бес и с юных дней, Как смерды, в плутовстве не изощрялся. Что ты посеять хочешь здесь весной?» «Хочу, — сказал крестьянин продувной, — Чтоб тут морковь иль брюква уродилась. А если репу любит ваша милость, Так репа тоже даст большой доход». «По мне, — ответил дьявол, — все сойдет. Себе588
Перевод Ю. Корнеева.
Как точно Лафонтен, лучший лингвист своего века, воспроизводит формы языка, обороты речи, словарь своего образца!
Но продолжим наше путешествие к оракулу.
Покинув остров Папефигу, Пантагрюэль и его спутники пристают к Острову папоманов.
— Видели вы его? — кричат им с берега жители. — Видели вы его?
Панург, догадавшись, что речь идет о папе, ответил, что видел целых трех, но что проку ему от этого не было никакого.
— То есть как трех? — воскликнули папоманы. — В священных Декреталиях, которые мы распеваем, говорится, что живой папа может быть только один.
— Я хочу сказать, что видел их последовательно, одного за другим, а не то чтобы всех сразу, — пояснил Панург.
В данном случае устами этого негодника Панурга говорит сам Рабле. Ему действительно до сего времени пришлось видеть трех пап: Климента VII, Павла III и Юлия III.
Все население острова, целой процессией вышедшее к ним навстречу, — мужчины, женщины, дети, — сложив руки и воздев их горе, воскликнуло:
— О счастливые люди! О безмерно счастливые люди!
Гоменац, епископ Папоманский, облобызал им стопы.
Путешественники были приглашены на обед к этому прелату; он потчевал их каплунами, свининой, голубями, зайцами, индюками и проч.; кушанья эти подавали молоденькие красотки, милашки, очаровательные куколки со светлыми букольками, в белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздиками и майораном в ничем не прикрытых волосах; время от времени с учтивыми и грациозными поклонами они обносили гостей вином. Добрый Гоменац в этом отношении является всего лишь последователем Валуа, охотно заменявших пажей, которым полагалось прислуживать у них за столом, молодыми красивыми девушками.
Во время роскошного пиршества Гоменац воздает хвалу священным Декреталиям: если их исполнять, утверждает он, то они составили бы счастье рода человеческого и открыли эру всеобщего блаженства.
Декреталии — это, как вы знаете, послания, в которых папа, разрешая тот или иной вопрос, применительно к данному случаю указывает, как надлежит поступать во всех аналогичных случаях. Этот частный повод иногда выдумывался, чтобы потом можно было ссылаться на соответствующее решение.
Итак, не случайно привел своих читателей Рабле к этому помешанному на Декреталиях папоману. Он цитирует их для того, чтобы с необычной для него едкостью вдоволь поиздеваться над всеми этими трактующими о действительных или выдуманных фактах постановлениями, на которых, по мнению святейшего владыки, основывалась его власть над народами и царями. Он заставляет друзей Пантагрюэля осыпать эти священные послания градом насмешек.
Понократ рассказывает, что у Жана Шуара из Монпелье, купившего несколько Декреталий для плющения золота, все листы получились с изъяном.
Эвдемон сообщает, что манский аптекарь Франсуа Корню наделал из Экстравагант, то есть из таких Декреталий, которые издавались отдельно, пакетов, и все, что он туда положил, в тот же миг загнило, испортилось, превратилось в отраву.
— Парижский портной Груанье употребил старые Декреталии на выкройки, — сказал Карпалим, — и все платье, сшитое по этим выкройкам, никуда не годилось.
Сестры Ризотома — Катрина и Рене — положили в книгу Декреталий только что выстиранные, тщательно выбеленные и накрахмаленные воротнички, а когда вынули их, то они были чернее мешка из-под угля.
Гоменац, выслушав эти лукавые речи и еще много других, ибо, когда речь заходит о Декреталиях, Рабле неистощим и на удачные и на дешевые остроты, заявляет:
— Понимаю! Это все непристойные шуточки новоявленных еретиков.
Сказано слишком сильно. Рабле — несомненный сторонник церковной реформы, но он не схизматик и не еретик. Вера в нем не настолько сильна, чтобы он стал против нее грешить. Между нами говоря, я думаю, что он ни во что не верит. Но тут мы имеем дело не с какой-нибудь его тайной мыслью, а с тем, что он проповедует открыто. Вместе с французскими епископами и прелатами он борется против Сорбонны и монашества; он — приверженец галликанской церкви; он — горячий защитник прав французской церкви и французского престола; он — против папы и за его христианнейшее величество, короля. В сущности он восстает против римской политики, выраженной в Декреталиях, потому что она узурпирует светскую власть королей и стремится выкачать золото из Франции в Рим. Догматы его не беспокоят: тут он как нельзя более сговорчив. Обряды и таинства его ничуть не волнуют. Напротив, интересы королевства и монарха ему бесконечно дороги. Мы не должны забывать об исконной вражде между французскими королями и папами, заполняющей собой историю старшей дочери католической церкви. Ну, а Рабле душой и телом был предан своей родине, своему государю — вот его политические, вот его религиозные убеждения!