8–9–8
Шрифт:
И не только они.
Габриель думал о животных и представлял себе животных, но выпустил из виду растения. Зря. Вполне можно допустить наличие слуха — сладкого перца. Слуха — перчика чили. Имеют хождение также слухи с ощутимым луковым привкусом — порей, батун, шалот, они чудесные, так выразилась Снежная Мика.
Да уж, чудесные, ничего не скажешь.
Проще отмахнуться от всей этой бредятины, объявить ее персоной нон-грата и выкинуть, наконец, из-под сводов черепа, облепленного оттисками шенгенских виз — без права въезда в течение пяти,
Или — отпустить грехи, как отпускала грехи тетка-Соледад.
А Снежная Мика намного сильнее, чем Соледад, ведь она — последующее воплощение Санта-Муэрте. Усовершенствованное, затюнингованное, хайтечное, велосипедная рухлядь и рассохшаяся от времени корзина никого не могут обмануть, Габриель не исключение.
Чем еще было ознаменовано видение?
Тенью Птицелова.
Он то и дело забывает о Птицелове в силу обычных сезонных колебаний. Но самое время вспомнить — не о его дневнике от первого лица, где сумеречное, психопатическое, инфернальное «я» купается в холодеющей крови жертв, пофыркивая от наслаждения и мечтая — о надувном матрасе, водных лыжах, доске для виндсерфинга, венчающейся веселеньким парусом цветов флага Доминиканской Республики: все эти немудреные приспособления сделали бы его отдых на водах еще более приятным. Не о дневнике Птицелова —
о нем самом.
Таким, каким он отпечатался в памяти Габриеля, в первую, но больше — во вторую встречу. Птицелов целенаправленно шел к Санта-Муэрте, отирался у дома, хотя так и не переступил его порог в самый последний момент.
Слухи оказались недостаточно убедительными — вот он и не поверил во всевластие Санта-Муэрте. Запах, исходящий от птиц и змей, трудноуловим, от тапиров тащит дерьмом, от вомбатов — мочой, ящерицы-гологлазы не пахнут ничем.
А перед запахом альпийского луга и луковых перьев ни кому не устоять, они — самые настоящие афродизиаки, хищные ноздри Птицелова учуют их, где бы он ни находился.
Что произойдет тогда?..
— Эй!.. — окрик Снежной Мики возвращает Габриеля к действительности.
Погруженный в свои мысли, он и не заметил, как оторвался от русской и, миновав перекресток, прошел лишние пятьдесят метров.
А Мика остановилась как раз на перекрестке и смотрит ему вслед. Толпа, преследовавшая их, исчезла сама собой, если не считать двух туристов-азиатов: один щелкает Мику на фотоаппарат, другой приставил к лицу глазок видеокамеры.
— Разве вы направляетесь не к себе в магазин? — говорит Мика, когда Габриель подходит к ней. — Я думала, нам по пути.
— Я направляюсь к себе в магазин.
— Тогда нам направо.
Габриель послушно поворачивает направо, несколько минут они идут молча, сопровождаемые легким шорохом велосипедных шин, и Мика то и дело бросает на него короткие взгляды.
— Что-то не так? — спрашивает Габриель.
— Стойте, — командует Мика.
— Стою.
— Держите руль.
Пока он придерживает велосипед, Мика достает из сумочки, висящей на плече,
— У вас все лицо мокрое. Пот так и капает.
— Очень жарко, — оправдывается Габриель.
На улице не жарче, чем обычно, температура вполне комфортная.
— Видите, все они уже ушли. Не стоило переживать.
— Я не переживал. Но двое остались. — Габриель имеет в виду неугомонных азиатов.
— Эти тоже уйдут. Закончат снимать и уйдут.
— Если хотите, я скажу им, чтобы они стерли снимки.
Габриель много на себя берет, вступать в какие-либо переговоры с азиатами — напрасный труд, с тем же успехом можно разговаривать со станком для бритья. С той лишь разницей, что станок для бритья не улыбается, а с азиатских лиц не сходит улыбка. Никогда не поймешь, что им действительно нужно и что у них на уме — Габриель имел возможность убедиться в этом, когда в «Фидель и Че» завалился летучий отряд хунвейбинов. Хунвейбины пребывали в поиске схемы метрополитена. Габриель понял это слишком поздно, приблизительно через час утомительных переговоров с потрясанием томами Конфуция, Лао-цзы и Лао Шэ, а также сборниками средневековых китайских новелл «Проделки дракона» и «Разоблачение божества».
Может быть, стоило предложить им Оно-но Комати или Сей-Сенагон? — но это еще дальше от схемы метрополитена, чем Конфуций.
— …Что предосудительного в том, что люди снимают жанровые картинки на фотоаппарат?
— Жанровые картинки? — недоумевает Габриель.
— Мужчина, женщина и велосипед — разве это не жанровая картинка?
Ну да, как же он раньше не сообразил! Такими бытовыми зарисовками из разных концов света полны фотоальбомы, выставленные в «Фиделе и Че»:
• австралийские аборигены в объятьях кенгуру
• три буддистских монаха под зонтиком на фоне океана
• глобальная постирушка в водах Ганга
• фестиваль брадобреев в афганской глуши
• стрижка овец в новозеландской глуши
• изнанка представления индонезийского театра теней
• ловля рыбы по-папуасски.
«Мужчина, женщина и велосипед» удачно вписываются в этот этно-реестр — старый Город на юго-западе Европы, узкая улочка, у мужчины темные волосы, у женщины — светлые, рама велосипеда слегка тронута ржавчиной, а в корзину свалена свежайшая зелень.
Или на фотографии проявится что-то еще, до сих пор ускользавшее от взгляда Габриеля? Что-то, что объяснит, почему за Снежной Микой увязалась целая толпа.
Азиаты никак не хотят отстать.
Они провожают Габриеля и Мику до самых дверей ресторанчика «Троицкий мост», смысл названия открылся несколько минут назад: мост — это мост, puente. А Троицкий мост — еще и puente myvil , [41] он соединяет остров и материк — две из множества частей города Санкт-Петербурга, откуда приехала Мика.
41
Разводной мост ( исп.).