9-й цех
Шрифт:
Лида работала в порту давно. Однако познакомились и подружились мы с нею лишь в тот год. Инициатива исходила не от меня, но надо признаться, что Лида мне нравилась; и если я и не ставил целью сближение с нею, то по крайней мере не уклонялся от него. Впрочем, наверное, я стремился к нему, не отдавая себе отчета, ведь нет ничего более естественного для взаимно приглянувшихся мужчины и женщины. И, возможно, отношения наши, полого набирая высоту, продолжались бы не один месяц – но во всем виновата сводница ночь, подтолкнувшая к наивысшей точке. А в нашем возрасте обладание женщиной уже нет туманит взор и не одурманивает ум; напротив, оно подвигает к границе света, за которой неожиданно открывается
Там, в розовато-серой от утреннего полусвета комнате пустой Лидиной квартиры разум уже не управлял мною; мне искренне хотелось ею обладать. Казалось, будто этот шаг вплотную откроет мне нечто новое в наших отношениях, и я найду в Лиде все, что неосознанно искал в женщинах тридцать лет. И мне было хорошо с нею, и ей со мною – тоже. Но шаг не подарил ничего, нового не открылось: скорее всего, его и не было вовсе, этого нового, я все лишь выдумал. Лестница оборвалась в пустоту. Пустота обнаружилась так молниеносно и оказалась столь пустой, что я сразу же после всего – совершенно по-свински! – собрался с вороватой торопливостью, оставив Лиду. Лежащую в постели, благодарную за свершившееся и ожидающую продолжения. И поплелся спать домой, сразу разрушив придуманное утро.
Лида, конечно, оказалась не девушкой, и в происшедшем между нами смешно было искать какую-то мою вину, но все же в меня вселился стыд. Мне было стыдно неизвестно из-за чего; особенно когда мы встречались с Лидой на работе и я видел в ее глазах выражение совершенно новой теплоты и пугающей меня покорности.
Профессионально подкованный Стеньков однажды изложил виртуозную классификацию женских характеров согласно цвету глаз. По его многолетним наблюдениям, кареглазая женщина изначально склонна воспринимать жизнь всерьез, но если ее один раз ублажить как следует, то дальше можно делать все, что угодно – реакцией будет коровья преданность. Эта теория применительно к Лиде звучала оскорбительно, но тем не менее, услышав информацию однажды, я уже не мог выбросить ее из головы. Преданности же со стороны Лиды я, конечно, не заслуживал ни в какой мере.
В аэропорту – как, верно, и в любой системе, где трутся бок о бок мужские и женские коллективы – царили довольно свободные нравы; при обоюдном согласии партнеров никто не лез в их личную жизнь. Так бы вышло и у нас с Лидой, но по какой-то странной причине я не смог продолжить ночное начало. В памяти осталось, как доверчиво прижималась она ко мне в те несколько секунд нашего единения, дыша прерывисто и сладко, стремясь приникнуть еще крепче, раствориться во мне, стать частью меня безраздельно; но чем чаще я это вспоминал, тем отчетливее понимал, что как ни странно, не люблю ее с достаточной силой – и от этого становилось жалко Лиду и я ощущал в себе нечто, не позволяющее обращаться с ней легко и просто. Если по-честному, то несмотря ни на что, меня снова тянуло к Лиде, однако я не давал себе воли. Я мог продолжать роман только при условии серьезных намерений, но о них речи не шло; трудно сказать – почему, но бесповоротно. И я сторонился Лиды, сколько мог; она же, напротив. искала встреч.
Я старался забыть ту ночь и ждал того же от Лиды. Тем более, что, оставшись друзьями, мы никогда не вспоминали о случившемся. Но однажды она заметила вскользь, что дружба между мужчиной и женщиной обязательно должна пройти через постель. Проговорила с усмешкой, но быстро взглянула на меня – так черно и пронзительно, что я понял: она помнит все и забывать не собирается. И мне опять сделалось стыдно. Потом подумалось: быть может… – но я не дал себе додумать до конца.
Мучимый размышлениями, испытывая в самые неподходящие моменты отголоски желания, я бежал по кругу, чувствуя, что своими руками осложняю собственную
3
Сегодня я приехал на смену до срока. Вышло случайно: проснулся ни свет ни заря, потом не торопился, тратил и растягивал короткое утреннее время, и все-таки явился в цех очень рано. Однако первым не оказался: в маленькой прихожей, отделяющей бытовку от диспетчерской, уже сидел Стеньков. Пристроился на оранжевый шар из-под бортового самописца, в незапамятных времен валяющийся тут, и меланхолично курил, глядя в стенку. Я не удивился, встретив в такую рань именно его. Бурная жизнь Стенькова полна всяких неожиданностей. Случается, перед сменой он и дома-то не успевает побывать; приезжает сюда на попутном такси и проводит остаток ночи на мягких тряпках где-нибудь в расходной кладовой, всегда имея там знакомую девицу.
Вот счастливейший человек, – невольно подумалось мне. – Живет себе в радость, гуляет и спит с женщинами, а поутру встает и ни одной лишней мысли в голове. Мне бы так…
– Привет! – окликнул я его.
– Бонжур, – вяло кивнул Стеньков.
Поперек щеки его краснела свежая царапина.
– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – не удержался я.
Гриня мрачно отмахнулся, я понимающе хмыкнул и заглянул в бытовку. Там досыпали последние минуты двое ребят из ночной смены. А в углу возле плакатов топтался молодой парень неслабого вида – «на море и обратно», как выразился бы Семеныч. Синяя нейлоновая куртка с отстегнутыми рукавами, прическа в виде плоского ежика, серебряная печатка на пальце, в ушах черные наушники от плэйера.
– Что за образина там у нас? – осведомился я, снова нарушив Стеньковское уединение. – Зарубежный гость, отставший от своего «Боинга» благодаря интердевочке из ресторана «Москва»?
– Найн, – лениво усмехнулся Стеньков. – Дас ист нихт интурист. Дас ист к вам в бригаду стажера пригнали.
Стажера… Я покачал головой. Когда-то и я появился тут мальчишкой. То было сто лет назад. Каждый из на должен перешагнуть первую ступень и лишь потом жизнь покажет, на что он годен. Но этот парень не понравился мне сразу. Неформал хренов, и на уме, небось, один «хэви-метал» – разве можно вообще такого к самолетам попускать? Я вернулся в бытовку и сел у окна, спиной к нему.
Понемногу собрались наши ребята, прибежал озабоченный Семеныч.
– Слышь, Глебушек, – вкрадчиво зарокотал он, нагнувшись ко мне. – Ты, эт самое, стажера взять не желаешь?
– Этого панка, что ли? – я ткнул пальцем через плечо. – У-воль. Лучше уж лягушку в жены.
– Да я серьезно, Глеб. Без шуток, возьми!
– Не-возь-му!
– Ну Глебушек! – Семеныч не отступал, упорствуя всерьез: сам, наверное, уже все решил, а теперь спохватился, что нужно еще и меня уговорить. – Все равно тебе навесят кого-нибудь; ты же у нас, это самое, опытный кадр, наставник молодежи, и все такое прочее…
– Оставь лесть, Семеныч, и побойся бога! Не я ли в прошлом году тянул Синяева из той смены?! С тем болваном мне надо было день за три считать и до конца пятилетки освобождение от стажеров! А этого – дай-ка лучше его… – я запнулся, прикидывая, в кого бы ткнуть без промаха. – Николаеву!
– Николаеву?.. Можно вообще-то. Но он на больничном.
– Тем лучше. Запишешь, пока нет – потом уже не отбоярится. В крайности, если месяц пролежит, тогда уж возьму.
– Ну ладно, – вздохнул Семеныч; он никогда не выдерживал крутого натиска в лоб. – Уговорил. Но уж будь другом, сегодня, эт самое, парня проинструктируй.