99 имен Серебряного века
Шрифт:
Из творческого наследия зарубежного периода следует выделить воспоминания «Москва» (1939), «Далекое» (1965), роман «Золотой узор» (1926), автобиографические романы («Путешествие Глеба», «Тишина», «Юность», «Древо жизни»). Последний рассказ «Река времени» был написан Зайцевым в 1964 году — Зайцеву шел 83-й год.
О своем житье-бытье во Франции Зайцев написал роман «Дом в Пасси» (1935). К 950-летию крещения Руси Зайцев сотворил «Слово о Родине». В нем прозвучала мысль о целостности духовного облика России, не разрушенного ни «татарщиной», ни веками трудной и трагической истории. «Для русского человека в изгнании, — отмечал Борис Зайцев, — мировая слава
Слова Бориса Зайцева всегда звучали весомо и убедительно, и не случайно он в 1947 году был избран председателем Союза русских писателей и журналистов во Франции. Именно во Франции Борис Зайцев нашел свой излюбленный «град Китеж», и русские березки склонились на его могиле на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
ЗАМЯТИН
Евгений Иванович
20. I(1.II).1884, Лебедянь Тамбовской губернии — 10.III.1937, Париж
Блестящий ученик Гоголя, языкотворец, один из создателей русской сатиро-утопической литературы, вечный бунтарь и отрицатель Евгений Замятин в своей автобиографии отмечал:
«По самой середине карты — кружочек: Лебедянь — та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни родился… Рос я под роялем: мать — хорошая музыкантша. Гоголя в четыре — уже читал. Детство — почти без товарищей: товарищи — книги».
Гимназию Замятин окончил с золотой медалью. И хотя его «коньком» были сочинения по русскому языку, из «упрямства» он «выбрал самое что ни на есть математическое» — кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института. Стал «студентом-политехником косовороточной категории» (студенты щеголяли тогда в синих косоворотках). В 1908 году он окончил институт в звании морского инженера и был оставлен при кафедре корабельной архитектуры. Замятин был хорошим корабелом, а мог стать и просто замечательным, если бы литература не захватила его целиком. И тем не менее Замятин, командированный в Англию, участвовал в создании там пяти ледоколов для России.
Было у Замятина и еще одно увлечение — революция. «Революция была юной, свободной, огнеглазой любовницей, — и я, — признавался Замятин, — был влюблен в Революцию». Революция — как протест против затхлой власти, как надежда на лучший, лучезарный мир, как вечная иллюзия молодости!..
Увлечение идеей переустройства общества привело Замятина в ряды РСДРП, в революцию 1905 года и в одиночную камеру на Шпалерной (потом он туда же угодил в 1922 году, после победы революции). В «орден революционеров» Замятин пришел из среды «русских студентов, для которых бунт в ту пору был такой же священной традицией и непременной принадлежностью, как голубая студенческая фуражка». С одной стороны, традиция, а с другой — желание быть там, где труднее и опаснее. Характерное признание Замятина: «В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления: и я был тогда большевиком…»
К октябрю 1917-го Замятин — уже крупный писатель. Его литературный дебют состоялся в 1908 году рассказом «Один». Высылка (после того, как он отсидел в тюрьме) активизировала в нем творческий процесс, и, как не без иронии написал он сам: «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я обязан Петербургскому Охранному Отделению». По словам Виктора
Повесть Замятина «Уездное» стала произведением на уровне Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В нем писатель правдиво, емко и колоритно изобразил темный и провинциальный быт России. Создал повесть-антижитие — процесс расчеловечивания Анфима Барыбы (слова, обращенные к нему: «Души-то, совести у тебя — ровно у курицы…»). Гротескное сравнение антигероя с воскресшей нелепой русской курганной бабой имеет у Замятина символический смысл.
В последующий повести «На куличках» и многочисленных рассказах писатель был по-гоголевски глубок и ярок, по-лесковски мастеровит в языке, а поверх его серьезности и почти суровости проглядывала специфическая замятинская ухмылочка сказителя-сатирика.
После Октября 17-го Замятин много работает, преподает, пишет, превращает петроградский «Дом искусств» в «своего рода литературную академию», участвует во всех «затеях: издать классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать в театре всю историю всего мира» — такие были тогда гиперболические идеи, такой был всемирный замах. Но было и другое. Приглядевшись к «огнеглазой революции», а точнее, к тому, что она принесла, Замятин напрочь от нее отвернулся. Строящаяся страна Утопия, с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым часом показывала свои отвратительные черты: насилие, уравниловку, обезличивание человека. Увидев это, Замятин содрогнулся и написал роман «Мы», предвосхитив утопии Оруэлла и Хаксли.
Роман «Мы» написан в 1920 году, но Замятин сумел заглянуть в 30 — 40-е и последующие тоталитарные годы, когда обезличенные люди, покорные «нумера» славят «Благодетеля», когда быть счастливым означал лишь долг каждого по отношению к государству, когда все личное исчезало в сиянии «Единого Государства». В романе Замятина жизнь всего народа спланирована, централизована, и даже любовь подвергнута жесткой регламентации: лишь в определенно указанные дни гражданам выдавались «розовые талончики» на получение «сексуального продукта».
Слава Богу, в советские времена до этого не дошли, но ведь могли! Разве мы с вами не участвовали в выборах, о которых Замятин писал в романе «Мы»: «Это всегда был самый величественный момент праздника. „Завтра — день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим ключи от незыблемой твердыни нашего счастья…“»
Естественно, роман «Мы» напечатать в СССР не удалось. Он вышел впервые в английском переводе в 1924 году, затем на чешском и французском языках. В рукописи роман ходил и по России. Власти не могли принять книгу Замятина. Возмутились и дали команду «фас!», после чего началась открытая и оголтелая травля писателя.
Критик Левидов припечатывал: «Замятин — писатель с подлинным прошлым, сомнительным настоящим и несомненным отсутствием будущего». Замятин же считал, что будущего нет как раз у советских писателей, ангажированных и прикормленных властью. В знаменитой статье «Я боюсь» (1921) он писал:
«Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не менее старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее — ее прошлое».