99 имен Серебряного века
Шрифт:
Я люблю в искусстве вещи или неизгладимо жизненные, хотя бы и грубоватые, или артистически уединенные. Не люблю морализирующего дурного вкуса… Склоняюсь к французам и итальянцам. Люблю трезвость и откровенную нагроможденность пышностей… Я люблю Рабле, Дон Кихота, 1001 ночь… Обожаю Апулея, Петрония и Лукиана, люблю Вольтера… Флобера, А. Франса… люблю Брюсова, частями Блока и некоторую прозу Сологуба… люблю музыку больше вокальную и балетную, больше люблю интимную музыку… Люблю кэк-уоки, матчиши и т. п. Люблю звуки военного оркестра на воздухе… В живописи люблю старые миньятюры, Боттичелли, Бердслея, живопись XVIII века… люблю Сомова и частью Бенуа, частью Феофилактова…
Люблю кошек и павлинов.
В этом перечне указаны также любимые Кузминым Пушкин, Шекспир, Моцарт, Бизе, Дебюсси, Равель. По воспоминаниям Адамовича, Кузмин терпеть не мог Льва Толстого и усмехался, когда при нем называли поэтом Лермонтова.
В 1914–1918 годах выходит собрание сочинений Кузмина — стихи и проза, и в частности, описание жизни графа Калиостро. Много внимания уделяет Кузмин кабаретной драматургии — пьески «Голландка Лиза», «Венецианские безумцы», оперетты; сочиняет музыку. Знаменитые «Александрийские песни». Словом, он плодовит и многогранен.
Потом в России разыгралась не фривольная пьеска в духе Кузмина, а совсем иное — кровавая драма, отсветы и раскаты которой заставили многих представителей и выразителей Серебряного века покинуть родину. А что же Кузмин? Молодой советский критик Виктор Перцов выразил удивление, что «после Октябрьской революции М. Кузмин остался жить в России, продолжал ходить по улицам, продолжал есть, пить и вообще совершать все жизненные отправления, свойственные живому существу».
Отчаянная зима 1920–1921 года. Один из современников так описывает встречу с поэтом, бывшим «жеманником»: «Я с ним столкнулся на улице и был поражен его видом. Он потускнел, увял, сгорбился. Обычно блестящие глаза его были мутны, щеки — землисты, кутался он в потертое пальто. „Что с вами, где вы, отчего вас нигде не видно, почему никогда не зайдете ко мне?“ И голосом, уже не звонким и не грассирующим, он пробормотал что-то сбивчивое и тусклое: „Долго рассказывать, да и не стоит. Помните мою песенку: „Если завтра будет дождик, то останемся мы дома“? Вот дождик и полил, как в библейском потопе, дождик бесконечный без перерыва. Ковчега у меня не оказалось. Сижу я дома“. Он протянул мне руку на прощанье…»
Постепенно жизнь налаживалась, но шла тяжело и со скрипом. Кузмин жил вместе со своим другом и любовником, литератором и художником Юрием Юркуном в большой коммунальной квартире. Писали, рисовали, музицировали. Существовали в основном на случайные заработки Кузмина. Процитируем из книги Николая Богомолова и Джона Э. Мальстада «Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха» (1996):
«Стихи Кузмина решительно пропадают из печати… Лишь чудом увидевшая свет в 1929 году книга „Форель разбивает лед“ показала читателю, что поэт М. Кузмин еще существует не только как переводчик, но и как творец оригинальных произведений. Но после выхода „Форели“ наступило полное молчание, более того — практически не сохранилось стихов, написанных после 1929 года, хотя известно, что своей деятельности Кузмин не прекращал. И в этом смысле его судьба оказалась одной из наиболее трагичных в тридцатые годы: даже от задушенных сталинским режимом Ахматовой, Платонова, Булгакова, Мандельштама и многих других остались рукописи, от Кузмина же — практически ничего…»
Петля затягивалась все туже. Не помогла и встреча с наркомом Чичериным. Впрочем, гордый Кузмин ничего у него не попросил. Здоровье Кузмина стремительно ухудшалось. В феврале 1936 года он попал в бывшую Мариинскую больницу, где его положили в коридоре; воспаление легких — и конец.
В
Литературовед Е. Архипов записал в своем дневнике: «…ушел человек, слабый и грешный, но остался прекрасный, нежный поэт, остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чье благоволие, ироническая мудрость и удивительная душевная грация (несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота — незабываемы…»
Анна Ахматова: «Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году».
За 20 лет до смерти, в 1916 году, Михаил Кузмин в стихотворении «Под вечер выйдь в луга поемные…» писал:
…В таком пленительном горении Легка и незаметна смерть. Покинет птица клетку узкую, Растает тело… все забудь: И милую природу русскую, И милый тягостный твой путь. Что мне приснится, что вспомянется В последнем блеске бытия? На что душа моя оглянется, Идя в нездешние края?..Что остается добавить? С 1929 по 1989 год в СССР не был опубликован ни один сборник Кузмина. Сейчас — прорыв. Опубликованы даже дневники поэта, которые он вел долгие годы. Многие дневники шокировали своей открытостью, хотя еще в 1906 году Кузмин воспел в романе «Крылья» гомосексуальную любовь. Да и в стихах не раз касался этой темы, к примеру:
Я возьму почтовый лист, Напишу письмо с ответом, «Кларнетист мой, кларнетист, Приходи ко мне с кларнетом… …Мил мне очень инструмент С замечательным раструбом!..»В его дневниках много различных «голубых приключений» и сцен «па де труа». Для Кузмина эта была радость и боль. Собственную гомосексуальность он пытался примирить с глубинным православием. Чего только не было — удивительного, неожиданного и парадоксального, — в Серебряном веке! И Михаил Кузмин был его любимым ребенком. Он распевал свои «веселые акафисты» и доказывал: «Любовь — всегдашняя моя вера».
КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА
ПИЛЕНКО Елизавета Юрьевна,
по первому мужу — КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА,
по второму — СКОБЦОВА,
в монашестве МАТЬ МАРИЯ
8(20).XII.1891, Рига — 31.III.1945, лагерь Равенсбрюк
Человеческая судьба Кузьминой-Караваевой заслонила ее поэтическую судьбу. Наше воображение не волнует поэтесса Кузьмина-Караваева, а потрясает жребий матери Марии, который она выбрала сама, когда добровольно шагнула в газовую камеру, спасая незнакомую ей девушку…