99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

И, конечно, Маковский должен был первым попасть на крючок красивой мистификации о Черубине де Габриак. Опять слово Волошину:

„Он требовал у Черубины свидания, Лиля выходила из положения очень просто. Она говорила по телефону: „Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце вам подскажет, и вы узнаете меня“. Маковский ехал на Острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что он ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле… Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях…“

Когда мистификация раскрылась, и вместо таинственно-красивой Черубины явилась вполне земная и обычная Лиля, Елизавета Дмитриева, Маковский очень расстроился. Он любил красивые

миражи…

В своем первом поэтическом сборнике Маковский писал:

Я встречи ждал, но братьев я не встретил. Молился я, но Бог мне не ответил, Моей тоски никто не разделил. Всю скорбь любви я разумом измерил, Но никого на свете не любил. Я жил, как все, но жизни не поверил.

Брюсов так оценил сборник: „Поэзия г. Маковского холодна и бесстрастна, и души поэта в ней почти не чувствуется“.

„Сороковые и пятидесятые годы были временем расцвета Сергея Маковского как поэта“, — отмечал Юрий Терапиано. „В своей поэзии Сергей Маковский является проводником не „дионисийского“, музыкально-хаотического, а строгого и ясного „аполлонического“ начала, он приближается к акмеистам и неоклассикам пореволюционного типа… Позитивист по натуре, естественник по образованию, Сергей Маковский не был склонен к мистике и не очень верил в возможность „касания мирам иным“… был очень чуток к логической и языковой стороне поэзии, но не улавливал нюансов, сложных образов и, особенно, „двуплановости“ — как раз того, чем увлекались символисты…“

Приведем характерную для Маковского природо-пейзажную зарисовку „Июнь“:

Слепительно хорош июньский день, цветут луга и пахнут медом травы. Прошелестят на берегу дубравы, чуть зыблется березок тонких тень. О, благодать! О, вековая лень! Овсы да рожь, да нищие канавы. Вдали-вдали — собор золотоглавый и белые дымки от деревень. Не думать, не желать… Лежать бы сонно, прислушиваясь к шороху дубрав среди густых, прогретых солнцем трав, и — тишине и синеве бездонной всего себя доверчиво отдав — уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

„Благодать“ как мечта, как воспоминание о родине. А в эмиграции все уже иное, конечно, можно „у себя на Тильзите, в халате, в красных сафьяновых туфлях“ (как вспоминал Терапиано) почитать очередную рукопись, что-то организовать, написать стихотворение, но… по воспоминаниям другого мемуариста Кирилла Померанцева, Маковский жил в Париже на маленькой улочке возле знаменитой площади Звезды, нанимая комнату у своей приятельницы… Иногда в гостинице легко собиралось человек десять-двенадцать, говорили о „текущих событиях“, но больше, конечно, о литературе и о стихах. Собирались Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Терапиано, Смоленский, Раевский, Ладинский… Сергей Константинович, конечно, нигде не работал, ни в какие политические организации не входил, не считая сотрудничества в эмигрантских газетах и журналах, за что получал грошовые гонорары…»

Писал Маковский в основном в газете «Возрождение». Не бывал на «воскресеньях» у Мережковских, редко посещал «Зеленую лампу», почти не участвовал в выступлениях

поэтов и не бывал на Монпарнасе.

Когда проходит жизнь, когда прошла, И цели нет и нет возврата, — Как старый сыч, из своего дупла Жди сумеречного заката.

Старый аристократический «сыч» Сергей Маковский не дожил несколько месяцев до своего 85-летия и умер скоропостижно. Утром работал, как всегда, после завтрака, видимо, прилег отдохнуть и не проснулся. Его нашли лежащим на диване, со спокойным выражением лица — казалось, спит.

Сергей Маковский отбыл «к последнему успокоенью».

МАНДЕЛЬШТАМ

Осип Эмильевич

3(15).I.1891, Варшава — 27.XII.1938, лагерь под Владивостоком

Все поэты Серебряного века так или иначе столкнулись с жестоким временем, но, пожалуй, лишь один Осип Мандельштам был разорван в клочья этим «веком-волкодавом».

Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году — и столетья Окружают меня огнем.

Мандельштам ощутил тревогу с самого рожденья. «Невозможно представить себе судьбу страшней мандельштамовской — с постоянными гонениями, арестами, бесприютностью и нищетой, с вплотную подступившим безумием, наконец, со смертью в лагерной бане, после чего его труп, провалявшись на свалке, был брошен в общую яму…» (Станислав Рассадин).

Это какая улица? — Улица Мандельштама. Что за фамилия чортова! Как ее не вывертывай, Криво звучит, а не прямо!.. Мало в нем было линейного, Нрава он не был лилейного. И потому эта улица, Или, верней, эта яма, — Так и зовется по имени Этого Мандельштама.

И тем не менее «место Мандельштама как одного из самых выдающихся поэтов нашего времени, прочно и общепризнано, — отмечал маститый критик Дмитрий Мирский. — Высокое искусство слова, своеобразно соединенное „с высоким косноязычием“, дают его стихам очарование единственное и исключительное».

Анна Ахматова говорила: «Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама».

Марина Цветаева: «Люблю Мандельштама с его путанной, слабой, хаотической мыслью… и неизменной магией каждой строчки».

Подробно рассказывать биографию поэта не имеет смысла: она уже давно известна. Как выглядел Мандельштам? «Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: „Я написал новые стихи“. Закидывал голову, выставлял вперед острый подбородок, закрывал глаза… и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву…» (Константин Мочульский).