99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

И далее в мемуарах «Белый коридор» Ходасевич пишет про Мандельштама: «…И он сам, это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невозможностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним неудавшимся стихом, заячья трусость с мужеством почти героическим — и т. д. Не любить его было невозможно, и он этим пользовался с упорством маленького тирана, то и дело заставлявшего друзей расхлебывать его бесчисленные неприятности…»

Однажды Мандельштам стал зазывать Ходасевича в организованный второй «Цех поэтов»: «Все придумали

гумилята, а Гумилеву только бы председательствовать. Он же любит играть в солдатики».

— А что вы делаете в таком «Цехе»? — спросил Ходасевич. Мандельштам сделал очень обиженное лицо:

— Я пью чай с конфетами.

Конечно, он не только пьет чай с конфетами, а много работает. Пишет статьи «Слово и культура», «Гуманизм и современность», в 1922 году выпускает книгу «Tristia», о которой критик Николай Пунин отозвался так: «…очень пышный и торжественный сборник, но это не барокко, а как бы ночь формы…» А потом наступило не очень поэтическое время:

Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки?..

Во второй половине 20-х годов Мандельштам во власти прозы. В 1925 году выходит автобиографическая, но более — «петербургографическая» книга «Шум времени». В ней, по утверждению Анны Ахматовой, поэт «умудрился быть последним летописцем Петербурга». Появились и такие прозаические вещи Мандельштама, как «Египетская марка», «Путешествие в Армению», «Четвертая проза».

«Четвертая проза» — это крик Мандельштама, затравленного, загнанного в угол.

«…Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в 30-градусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа навстречу смертельной простуде, лишь бы не видеть 12 освещенных иудинов окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебреников и счета печатных машин…»

«…мне и годы впрок не идут — другие с каждым днем все почтеннее, а я наоборот — обратное течение времени, я виноват. Двух мнений здесь быть не может. Из виновности не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь. Долго ли мне еще изворачиваться?..»

Мало того что Мандельштам не смог вписаться в советскую пафосно-панегирическую литературу, он еще посмел покритиковать «хозяина», вождя, всеобщего кумира, у которого «тараканьи смеются усища,/ И сияют его голенища». И вообще —

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны.

Такое не прощают. 13 мая 1934 года Мандельштам был арестован. За него заступился Бухарин, и поэтому поэт получил ссылку сначала в Чердань, затем в Воронеж на три года. Пытался покончить с собой, а потом спасался стихами. «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен», — писала Анна Ахматова. Как не вспомнить ключевую фразу из «Шума времени»: «Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет…» И опять же знаменитые мандельштамовские строки, написанные в марте 1931-го:

Жил Александр Герцевич, Еврейский музыкант, — Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант. И

всласть, с утра до вечера, Заученную вхруст, Одну сонату вечную Играл он наизусть… Что'o, Александр Герцевич, На улице темно? Брось, Александр Сердцевич, — Чего там? Все равно!..

Властям было не все равно. 16 мая 1937 года закончилась воронежская ссылка, а в ночь с 1 на 2 мая 1938 года последовал новый арест, а вскоре и гибель. Мандельштам не дожил каких-то двух недель до 48 лет.

Петербург! я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера…

Стихи Мандельштама 30-х годов, спасенные от уничтожения его вдовой Надеждой Мандельштам, с конца 50-х годов распространялись в списках, по которым они впервые полностью опубликованы в США в 1964 году. В настоящее время существует проект воссоздания архива поэта, который разбросан по всему свету (в частности, в Армении, Франции, Германии, Израиле, США, Канаде).

МАЯКОВСКИЙ

Владимир Владимирович

7(19).VII.1893, село Багдади Кутаисской губ. — 14.IV.1930, Москва

Владимир Маяковский как поэт и личность резко выделяется среди поэтов. Это не лирический Блок, не хулиганствующий Есенин и уж, во всяком случае, не романтизированный Мандельштам. Маяковский — это литературный бульдозер, все сметающий на своем пути. Но при этом существует не один, а два Маяковских; один дореволюционного периода, другой — советского. Ранний Маяковский — это поэт-бунтарь, громкий лирик планетарного сознания, певец города, урбанист, футурист в желтой кофте, презирающий всех и любящий только себя. По воспоминаниям Давида Бурлюка: «Маяковский, в общем желчный и завистник (в душе), „всех-давишь“… эгоцентрист… Только себя видит, а любит то, что на него похоже… себя…»

Маяковский в советское время — совсем иной, вожак масс, «агитатор, горлопан, главарь», но уже не сам по себе, а привязанный веревочкой к власти, глашатай этой власти, полностью ангажированный и подсюсюкивающий литературный вельможа. Убийственную характеристику дал Иван Бунин: «Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь…»

Есть капитальный труд Василия Катаняна «Маяковский. Хроника жизни и творчества», поэтому различные вехи, шаги и поступки упускаю. Выделим лишь несколько.

Началом поэтических работ Маяковский считал 1909 год, когда он сидел в тюрьме и сочинял стихи.

1912–1913 годы Маяковский — активный участник леворадикальных модернистских выставок и диспутов объединений художников «Бубновый валет».

Первый почти самиздатовский сборник Маяковского «Я» вышел в мае 1913 года. Его заметили. Вадим Шершеневич писал: «Среди стихов Хлебникова — воскресшего троглодита, Крученых — истеричного дикаря, Маяковский выгодно отличается серьезностью своих намерений… Он пишет так, как никто не пишет… В стихах Маяковского есть что-то новое, обещающее…»