99 имен Серебряного века
Шрифт:
и:
Я сердце свое захотел обмануть, А сердце меня обмануло… —написано одним и тем же автором! Этому поверить трудно, однако это так…» И далее Северянин упрекает Фофанова в «вопиющей небрежности, необдуманной наскорости». Но всю эту недоработанность Северянин прощает Фофанову за его удивительную талантливость, за особую пленительность строк, таких, как эти:
Быть может, тебя навестить я приду Усталой признательной тенью Весною,Или других строк:
Едва-едва забрезжило весной, Навстречу вешних дней мы выставили рамы, В соседней комнате несмелою рукой Моя сестра разучивала гаммы. Духами веяло с подержанных страниц, — И усики свинцово-серой пыли В лучах заката реяли и плыли, Как бледный рой усталых танцовщиц…Фофанов жил как бы в «двух мирах», о чем он недвусмысленно признавался:
Блуждая в мире лжи и прозы, Люблю я тайны божества: И гармонические грезы, И музыкальные слова. Люблю, устав от дум заботы, От пыток будничных минут, Уйти в лазоревые гроты Моих фантазий и причуд…А пока Фофанов старался укрыться в «лазоревом гроте» —
Столица бредила в чаду своей тоски, Гоняясь за куплей и продажей; Общественных карет болтливые звонки Мешались с лязгом экипажей…И эти жуткие автомобили — порождение грохочущей цивилизации —
Мелькают, как птицы, моторы И пыль по дороге кружат, И слепнут прохожего взоры, И кажется, камни дрожат…Представьте, в каком ужасе пребывал Фофанов, этот человек природы, а отнюдь не городской жизни, как ему было неуютно, тоскливо, противно:
Мы при свечах болтали долго О том, что мир порабощен Кошмаром мелочного торга, Что чудных снов не видит он…А Фофанову хотелось иного — сна наяву:
Дорогая моя! если б встретиться нам В звучном празднике юного мая И сиренью дышать, и внимать соловьям, Мир любви и страстей обнимая, — О, как счастлив бы стал я любовью твоей, Сколько грез в моем сердце усталом Этот май — баловник, этот май — чародей Разбудил бы своим опахалом!Однако и с «дорого'oй» у Фофанова не получилось так, как хотелось: солнечно и беззаботно. Еще будучи гимназисткой, Лидия Тупылева пришла к Фофанову и попросила его написать стихи ей в альбом. Позднее эта Лидия, выпускница Смольного института, стала женой поэта и «подарила» ему 11 детей, из которых двое умерли в раннем возрасте. Большая семья плюс постоянные болезни, которые одолевали Фофанова, плюс неравномерность литературных заработков, и отсюда тихое отчаянье:
Мой друг, у нашего порога Стучится бледная нужда…Нужда до такой степени, что однажды поэт пытался дать объявление для газеты: «Желаю получить место швейцара,
Ну, и, конечно, пагубное пристрастие к алкоголю. В «Медальоне», посвященном Фофанову, Северянин писал:
Он, суеверный в сумерки влюбленный, Вином и вдохновеньем распаленный, Вливал в стихи свой скорбный виноград.Константин Фофанов шел по стопам Аполлона Григорьева, да и других русских поэтов, загубленных вином. Ужасно было и то, что и жена была подвержена этому недугу и было непонятно, кто на кого дурно влиял — Фофанов на жену или жена на Фофанова?.. «Фофанов был обаятельным, мягким, добрым, ласковым и сердечным человеком, очень нравственным, религиозным и даже застенчивым по-детски», — вспоминает Северянин. Но в пьяных загулах был Фофанов, конечно, иным.
За две недели до смерти Фофанова Игорь Северянин с другом поэта посетили Фофанова: «Застали мы его в постели, как всегда без гроша в доме. Он жаловался на боли в левом боку, кашлял, но был весел и оживлен, по обыкновению много шутил и развлекал нас остротами и эпиграммами преимущественно на высочайших особ. Он потребовал, чтобы жена распорядилась послать за водкой, и, несмотря на наши протесты и на доводы о вреде вина во время болезни, водка все же была добыта, и мы вынуждены были, скрепя сердце, выпить с ним несколько рюмок…»
Фофанов умер в больнице от воспаления легких при общей истощенности организма, да еще при психическом заболевании, в возрасте 49 лет. Очевидно, сам Фофанов чувствовал свой приближающийся конец и поэтому написал траурную «Элегию»:
Мои надгробные цветы Должны быть розовой окраски: Не все я выплакал мечты, Не все поведал миру сказки. Не до'oпил я любовных снов Благоуханную отраву, И не допел своих стихов, И не донес к сединам славу…Так считал Фофанов и делал вывод: «И пал я жертвой суеты…» Тут с поэтом можно поспорить. Не суеты. Просто он не попал в ногу со временем. Блок, Бальмонт, Белый и другие поэты Серебряного века отвечали на запросы своей эпохи, а Фофанов, этот «настоящий, прирожденный поэт „божией милостью“» (как написал о нем в некрологе Брюсов) не смог быть созвучным своему времени.
И еще. Некая литературная ирония. Северянин сокрушался в свое время, что читающая публика поставила Надсона выше Фофанова, что-де Надсон со своим общественным беспокойством и тревогой «пришелся по вкусу и был принят целиком. Какое могло быть дело публике до жалкого однообразия его размеров, вопиющего убожества затасканных глагольных рифм, маринованных метафор и консервированных эпитетов? Самое главное было налицо: „тоска по иному“, все остальное не замечали, не хотели замечать и замечать не умели…». Напротив, у Фофанова, по мнению Северинина, был богатейший поэтический арсенал средств выражения, но публика не носила Фофанова на руках. Ирония еще и в том, что в 1998 году в Петербурге, в серии «Библиотека поэзии» Семен Надсон и Константин Фофанов вышли под одной обложкой, в одной книге. Игорь Северянин бы ужаснулся…
Игорь Северянин всегда восторгался Фофановым и посвятил ему несколько своих поэз. Вот одна из них:
Возьмите Фофанова в руки И с ним идите в вешний сад. Томленье ваше, скуку, муки Его напевы исцелят. Себя самих не понимая, Вы вдруг заискритесь, как «Мумм», Под «Майский шум» поэта мая И под зеленый майский шум…Остается только расшифровать, что «Мумм» — это сорт густого пива, в дореволюционные годы весьма популярного. Так что —