А с Алёшкой мы друзья
Шрифт:
Но старик не дал ему вознестись в моих глазах.
— Зачем же беда? Просто человека я мог подвести. Пишет сын, что приедет сюда на рыбалку один его фронтовой друг. Десять лет об этом мечтал, всё выбраться не мог. Должен я, стало быть, лодку подготовить для него.
Степан Петрович опять надел очки и проверил какую-то строчку в письме:
— Ну, а кто же из вас на аккордеоне мастер играть?
Мне послышался в этом вопросе подвох, но врать у меня не было причины.
— Я мастер играть. А что?
— Значит, — сказал старичок, присаживаясь
Я даже приподнялся от неожиданности. Но Алёша дёрнул меня за рубашку, и я шлёпнулся обратно.
— Ну, конечно, давние друзья, — поспешно ответил он вместо меня. — Вот чудак человек! Сам же мне об этом сто раз говорил, а теперь удивляться решил.
Старик оглядел меня с ног до головы.
— Гм… Пишет сын, что знает тебя шестнадцать лет, с тех пор, когда ты ещё только чижика-пыжика на рояле играл.
— Ну да, — подхватил Алёша и осёкся. Потом он смущённо погладил меня по голове и сказал, пытаясь изобразить на лице улыбку: — Вундеркинд.
— Выходит, родиться не успел, а уже на рояле бренчал, — без улыбки посмотрев на нас, сказал Степан Петрович. — Описка тут, видать. Рассеян он у меня, сын.
— Профессор, — сочувственно вздохнул Алёша.
— А пишет сын о том… — Старик опять развернул письмо. — Вот лучше я вам его доподлинные слова прочту: «Доставит тебе это письмо Веня, мой ученик. Кроме всего прочего, он превосходно играет на аккордеоне. По этому случаю такое у меня поручение к тебе: поговори, старик, от моего имени с ним. Тут приезжал ко мне на днях директор вашего леспромхоза, что за рекой, тот самый Витюша, с которым я лет тридцать назад рыбу за Петровский мост глушить ходил. Между прочим, рассказывал, что в субботу вечер самодеятельности состоится у них. И певцы, и чтецы, и танцоры — все у них есть, а вот с баянистом беда. Пообещал я им Вениамина, который всё лето будет в лагере, километрах в десяти от них. Да закавыка в том, что приедет он за этим письмом, когда я уже в дороге буду. Объясни ему. Очень я на тебя надеюсь, старик…» Вот дело, какое. Что же, мне уговаривать тебя? Или сам в ситуацию вник?
Я до того опешил, что не мог сказать ни слова, и это моё молчание Степан Петрович принял за согласие.
— Ну, вот и хорошо. Сказано тут, что сегодня в семь часов вечера будет тебя леспромхозовская машина ждать возле лагерных ворот. Спасибо. Не заставил старика упрашивать себя. Пожалуй, стоит и медком вас за это угостить.
Старик поднялся и ушёл за дом.
— Ну, — сказал я, — доигрался, Дон-Кихот!
— Почему же я? — невинно улыбнулся Алёша. — Сам выскочил, сказал, что на аккордеоне играет. А я теперь виноват!
— Так разве я знал, для чего он спрашивает меня? Людей подведём.
— Не подведём.
— Аккордеона-то у меня всё равно нет. И что ты командуешь всё?
— Вениамин! — послышалось из-за дома — Вениамин!
Алёша толкнул меня в бок, и я сообразил, что это зовут меня.
—
— В сотах больше любишь или так?
— Так. Ну, погоди, Петухов, посчитаюсь я с тобой за всё, что по твоей милости за эти два дня пережил.
Степан Петрович принёс банку мёда и сказал, чтобы мы забирали её с собой. Не век же нашим зубам болеть.
— Так, значит, не подведите старика, поскольку понадеялся на меня сын, — говорил он, провожая нас до калитки. — Сегодня в семь у ворот.
— Не сомневайтесь, дедушка, — пообещал Алёша, — не подведём.
— И людям приятность, и вам без труда. Ну не забывайте старика. — Он пожал нам руки, хитро, прищурился и, опять, словно бы между прочим, спросил:
— Там ещё сын о посылочке написал, дескать посылаю тебе её вместе с письмом…
— По-по-посылочка? — захлопал глазами Алёша. — Ах, по-по-посылочка! Посылочка есть. А как же! Правда, Толя? Посылочка есть, Только мы это… забыли её захватить.
— А вы не волнуйтесь, — зло сказал я. — Он вам её завтра с утра принесёт.
Старик очень внимательно посмотрел на меня и ласково ответил:
— А я и не волнуюсь. Только почему же он?
Вместе приходите, нравитесь вы мне. Ну, счастливого пути…
По дороге в лагерь, проходя через лес, я вспомнил поговорку, в которой всё было про нас и всё было правдой: «Чем дальше в лес, тем больше дров».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Домой мы вернулись уже после обеда. Весь лагерь спал. Только один мальчишка суетился на берегу. Он швырял в воду комья земли и выкрикивал: «По левому борту глубинными бомбами огонь!.. По правому борту глубинными бомбами огонь!» Это был один из братьев Рыжковых, тех самых, что считались самыми отъявленными фантазёрами на нашем дворе. Митя был на год старше своего брата Кости, но считался младшим, потому что Костя был заводилой. Я не привык видеть их по отдельности, они, как сиамские близнецы, всегда были вместе. Они до того были одним целым в моём представлении, что я путал их имена, хотя братья были совсем не похожи друг на друга: Митя был чёрным и упитанным, Костя — белобрысым и худым. Только по оттопыренным ушам и можно было догадаться о их родстве. И вот теперь, увидев знакомые уши, я принялся отыскивать глазами вторую пару ушей. А Митя всё швырял в воду комья земли и при помощи своей бурной фантазии называл это сбрасыванием глубинных бомб.
— Вижу масляные круги, — доложил он сам себе, — одна лодка потоплена, товарищ капитан.
— Слышу шум моторов, лодка продолжает уходить, — сказал Алёша и подошёл к Мите.
Он включился в игру, не считая нужным даже познакомиться с мальчишкой. Наверное, он считал обстановку боевой, и церемонии показались ему излишними. Митя мельком взглянул на него и, ничуть не удивившись его появлению, доложил кому-то третьему, кого обыкновенный человек не увидел бы, если бы даже смотрел в микроскоп: