А с Алёшкой мы друзья
Шрифт:
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Шофёр был курносый, голубоглазый и ещё совсем молодой. Он спросил, как нас зовут, и сказал, что его зовут Николаем. Как только мы выехали из лесу на ровную дорогу, он спросил, не возражаем ли мы, если он восстановит в памяти один монолог. Мы не знали, что такое монолог, но возражать не стали. Тогда шофёр вскинул голову и заговорил в нос, нараспев:
— Вы видите здесь семьдесят девять человек. Я их атаман. И ни один из них не умеет по одному кивку или по команде исполнять приказание или плясать под пушечную музыку. (По виду
— Слушайте же, что скажет вам Моор, атаман убийц и поджигателей. Правда, я убил имперского графа. Поджёг и разграбил доминиканскую церковь. Забросал горящими головнями ваш лицемерный город. И обрушил пороховую башню на головы добрых христиан. Но это ещё не всё. Я сделал гораздо больше.
Тут ему пришлось резко затормозить, и он прервал то, что называл монологом.
— Ну как? — спросил он у нас, не оборачиваясь.
Мы промолчали, а он опять начал перечислять свои злодеяния, но у него их было так много! Он забыл, что он там ещё успел натворить за свою сравнительно короткую жизнь. Он попытался вспомнить, и не смог. Тогда он попросил передать ему книгу, что лежит где-то на заднем сиденье возле нас. Действительно, рядом со мной лежала книга в потрёпанном переплёте. Передавая её, я успел взглянуть на заглавие. Книга называлась «Разбойники». Это была та самая пьеса, которая нам понравилась сегодня днём и, про которую мне сказал Алёша, когда мы прятались от старшины милиции товарища Березайко. Мы сразу всё поняли и расхохотались. Оказалось, что монолог — это слова из роли, когда артист говорит долго и один, а Николай никакой не разбойник, а участник художественной самодеятельности. Мы рассказали шофёру, как мы чуть было не приняли его за настоящего разбойника, и мы стали смеяться втроём. Так, не скучая, мы и приехали на место.
Длинное одноэтажное здание леспромхоза стояло недалеко от большого села. У крыльца висела афиша. Мы прочли о том, что сегодня в клубе: «1. Доклад директора. 2. Танцы. 3. Концерт силами художественной самодеятельности. 4. Сцены из трагедии Шиллера «Разбойники». 5. Танцы».
В здание входила нарядная публика, и все посматривали на нас. Потом к нам подошёл грузный седеющий мужчина в очках. Он поблагодарил нас за то, что мы приехали, спросил, кто из нас играет, и сказал про меня всем оказавшимся рядом:
— Вот, товарищи, приехал к нам из столицы ученик нашего Васи Пеночкина. Прямая, так сказать, выгода нашему леспромхозу из того, что один из односельчан стал профессором по музыкальной части. Вы не глядите, что он в пионерском галстуке, он Московской консерватории студент. У них там, говорят, и помоложе встречаются. Музыкальный талант — он иногда и в четыре года знать о себе даёт… Тебя как зовут?
Я сказал.
— Гм. Вася вроде тебя Вениамином называл.
Алёша пришёл мне на выручку.
— Вениамин — это его полное имя, — быстро сказал он, — а дома его Толею зовут.
— Уменьшительное, значит? Ну что ж, тогда и мы тебя будем Толею звать. Вот что, хлопцы. Лично у меня сейчас начинается ответственный момент: доклад о положении в нашем леспромхозе в связи с перевыполнением плана. А вас вот в тот сарайчик отведут, вы там с хором порепетируйте пока. Песни-то все знаешь?
— Знаю.
— Ну и хорошо. Классика — вещь полезная, а родную песню тоже забывать нельзя. А ты что же, танцуешь или поёшь? (Это к Алёше.)
— Я-то? Нет. Я просто так. Ассистент.
— Ассистент?! Вот, товарищи, прошу познакомиться —
— Знаем. Вы тот самый Витюшка, что с нашим профессором рыбу ходил за Петровский мост глушить.
— Ну, это когда было. А нынче директор я. Вот этого самого леспромхоза директор. Так что вы вроде в гостях у меня. Что такое леспромхоз, слыхали?
— Это где дрова, — глупо ответил я. — «В лесу раздавался топор дровосека…»
— Топор дровосека! — рассмеялся директор. — Нет, хлопец, у нас тут не только дрова. Топорами тут много не натюкаешь. На всю область заготовляем лес. Тут тебе и на строительство, тут тебе и на мебель, тут тебе и на бумагу. Хозяйство! Одних тягачей двадцать штук…
Я уже говорил в самом начале, что на аккордеоне играю хорошо. Алёша не знал этого и волновался. Он боялся, что нас выгонят с позором. Но сразу же после репетиции он подошёл ко мне и молча пожал мне руку. Мне понравилось, что молча. И ещё понравилось, что он не разрешил мне нести аккордеон самому. «Перед выступлением, — сказал он, — надо беречь силы». Хор в леспромхозе был небольшой, но хороший. Одну песню — албанскую — он пел даже на четыре голоса. Доклад ещё не кончился, а мы все уже собрались за кулисами.
— Эх, если бы я умел так играть! — шептал мне на ухо Алёша. — Я бы с собой аккордеон и в школу, и на каток, и на демонстрацию брал. С музыкой всегда всё выходит веселей.
— Учись, — равнодушно ответил я.
— Учился, — вздохнул Алёша. — Я целый год на рояле играл. Только слуха у меня нет.
Все видели, что Алёше очень хочется принять участие в концерте. Ему даже предложили номера объявлять, но от этого пришлось отказаться. Синий Алёшин костюм надел я, а он был в трусах и майке. И хотя это был не Большой театр, всё равно не мог же он перед зрителями показаться в таком виде.
А я всё думал, как бы не уронить аккордеон. Это был очень дорогой немецкий аккордеон «Хонер», на сто двадцать басов, с множеством регистров. На нём можно было изобразить и скрипку, и флейту, и даже саксофон.
После доклада мы с хором вышли на сцену. В зале было человек двести. И все они смотрели на меня и на аккордеон, покрытый перламутром. Хор исполнил «Подмосковные вечера», «Калинку», албанскую народную песню, и частушки, мелодию которых я подобрал по слуху. Нам громко аплодировали, и это было приятно. Директор сидел в первом ряду и, протягивая ко мне руки, пожимал одну другой. Это он так благодарил меня отдельно от других.
Потом танцевальный кружок исполнил гопак и чардаш. Меня поставили возле самого края сцены, и я всё боялся, как бы не свалиться в зрительный зал. Но всё равно я ни разу не сбился, и, когда закрылся занавес, танцоры долго меня благодарили, а две девушки даже поцеловали меня в правую щёку.
Не знаю уж почему, но мне вдруг захотелось выйти на сцену ещё раз и сыграть «Музыкальный момент» композитора Шуберта, который у меня получался особенно хорошо. Как только я предложил это, все обрадовались и стали толкать меня на сцену. Но ко мне подошёл Николай, шофёр, который нас привёз (я совсем забыл сказать, что он был на этом вечере самым главным распорядителем), и спросил, как меня объявлять. Я сказал, что зовут меня Толя, а фамилия моя… Но тут меня перебил Алёша и опять объяснил, что Толя — это уменьшительное, а вообще-то зовут меня Вениамин Басов. Конечно, зрителям было всё равно, какую им объявят фамилию, но мне почему-то захотелось, чтобы они узнали настоящую, мою. И тогда я сказал, что я не просто Басов, а Басов-Корзинкин, и все засмеялись. Даже фамилия у меня была не простая, а музыкальная, как Римский-Корсаков или Иванов-Крамской.