А с Алёшкой мы друзья
Шрифт:
Старшина присел рядом со мною на корточки и зачем-то осветил фонариком моё лицо.
— Ты погоди, Корзинкин, спокойно говори, думай, будто каждое твоё слово в протокол будет занесено. Рассказывай толком: кого надо спасать?
— Девчонка одна из лагеря убежала, — сказал Алёша.
— Какая девчонка?
— Ну, та самая, с которой вы ещё в Москве ловили нас, — ответил я. — Рыжая. И дура.
— Выдали характеристику, — сказал Пеночкин. — За что же, умник, ты её в дурочки записал?
— А разве умный человек ночью в лес побежит? Вы лучше скажите,
— Да как тебе сказать… — ответил Березайко. — Вроде бы и незачем её искать.
— Вам, значит, всё равно, если человек заблудится и погибнет в этом дремучем лесу?
Но старшина не ответил мне. Он только переглянулся с Пеночкиным и улыбнулся. Мы помогли Алёше подняться, и все вместе подошли к костру. Здесь мы увидели палатку. Старшина, всё не переставая улыбаться, подвёл нас к ней и посветил фонариком внутрь. Там, свернувшись калачиком, на надувном матраце спала Вера.
— Нашлась! — радостно закричал я и рванулся в палатку, но Пеночкин удержал меня:
— Да тихо ты, разбойник! Разве не видишь, спит человек?
— Видал, хитра до чего! — сказал я Алёше. — Мы с тобой под дождём два часа бродим из-за неё, зубами стучим, а она преспокойно под крышей спит и даже улыбается.
— В лагере, наверное, ищут её, — угрюмо заметил Алёша.
— Её-то? Не должны, — сказал Пеночкин. — Поскольку на сегодняшнюю отлучку вожатой разрешение специальное дано.
— Что это за праздник такой сегодня у нас? — всё так же хмуро поинтересовался Алёша.
— Для тебя он, может, и невелик, а для неё праздник. Отец её на два дня прибыл сюда.
Товарищ Березайко улыбнулся, потом щёлкнул каблуками, отдал нам честь и протянул руку:
— Будем знакомы. Как отец этой рыжей девчонки, прошу извинить, что напрасно потревожились вы из-за неё.
Я до того привык удивляться за эти два дня, что у меня уже не было сил удивляться.
— Стечение обстоятельств, — сказал я Алёше и осторожно пожал руку старшине. — Вы меня, конечно, извините за то, что я её дурой обозвал…
С Верою было всё в порядке, и теперь мы могли подумать и о своей судьбе.
— В Москву нас сейчас повезёте или до утра подождём? — спросил я, когда мы сидели возле костра и старшина, осмотрев Алёшину ногу, перетянул её своим носовым платком.
— В Москву? — с недоумением переспросил старшина и улыбнулся. — А вы, стало быть, всё ещё нарушителями считаете себя?
— Мы не считаем. Это вы считаете, если хотите нас в милицию обратно отвезти.
— Не медали же вам за ваши проделки выдавать!
— Мы вам объясняли: стечение обстоятельств. Не верите — не надо, — сказал я.
— Опять же из милиции вы убежали, — всё так же улыбаясь, сказал старшина, — доверие обманули моё.
— А ведь они, как явствует, — вмешался в разговор Степан Петрович, — полагают, что ты специально за ними из Москвы прикатил. Так?
— Ну, может, и не специально, — угрюмо ответил я, — может, и на Веру посмотреть заодно.
— Раньше, помнится, всё больше Алёша за тебя говорил, — сказал старшина и расхохотался. — А глупые
Старшина милиции товарищ Березайко подтолкнул плечом Степана Петровича и, не переставая смеяться, принялся рассказывать ему нашу историю. Я понял, что рассказывает он её уже не в первый раз.
— Возвращаюсь я тогда, Степан Петрович, и вижу: задержанных моих и след простыл. Я туда, сюда, к двери, к окну — нету, будто ветром унесло. Родителей Петухова я тогда разыскал. С соседями Корзинкина обстоятельную беседу имел. Вижу, не могут ребята все эти поступки по злому умыслу совершить. Действительно, печальное стечение обстоятельств… Про Анатолия прямо говорят: трус и прежде всего о своём покое думать привык, неспособен он всё, что у вас в протоколе записано, по злому умыслу совершить. Ты уж, Анатолий, меня извини, как было, так и говорю. Тётя Катя твоя очень беспокоилась, как ты тут в лагере без рюкзака будешь существовать. Успокоил я её, говорю: «Я как раз в те края на рыбалку еду на три дня, отец дружка моего фронтового там в деревне возле самой речки живёт». Обещал я ей рюкзак с собой захватить…
Старшина вдруг замолчал и прислушался.
— Карась плеснул. Играет. Эй, хлопцы, а самое это разлюбезное занятие — ночь у костра просидеть, а рассвет с удочками в руках встречать.
Я думал, что старшина теперь долго будет говорить про природу что-нибудь лирическое, но он опять вернулся к нашему разговору.
— Ну, оставался ещё у меня и протокол, где все ваши художества изложены. Да и свидетельские показания тоже документ. Однако на имя начальника от одного свидетеля вскоре письмо пришло.
— От какого свидетеля? — спросил я, опять пугаясь этого слова.
— А вот от Пеночкина Степана Петровича. Что, дескать, снимает все свои обвинения, поскольку познакомился с задержанными, разобрался и видит, что все их поступки никак невозможно злым умыслом объяснить.
— Это когда же он познакомился с нами?
— Да в тот самый день, когда вы в гости пожаловали ко мне, старику, — ответил Алёше Степан Петрович.
— Неужели вы нас прямо сразу и узнали?! — удивился Алёша, — Значит, вы всё это время обманывали нас?
— Был грех. Однако я так рассудил: вы меня обманываете, почему же и мне, старику, вас не обмануть? А память у меня хоть и стариковская, а пока ни разу не подвела. И на сообразительность пожаловаться не могу.
Пеночкин заварил чай прямо в котелке и налил нам с Алёшей по полной кружке. Потом он обнял нас за плечи и привлёк к себе:
— Горячий вы народ, как я погляжу! — и он засмеялся жидким, дребезжащим смехом, — валенки-то… Слышь, Тимофей, валенки-то, говорю… Вы уж извините, добрые молодцы, старика, а не мог я их от вас в подарок принять. Я ведь тут первый мастер валенки подшивать. По заплате могу определить, какие чьи. Так что я их в тот же день Пантелею и отнёс. А крючки я вам обратно верну, поскольку от истинного Вени Басова нынче свои получил.