А с Алёшкой мы друзья
Шрифт:
— Как это оканчивается? — возмутился я. — Здорово живёшь! 3а что? За то, что мы работали в колхозном саду? За то, что людям помогли? За то, что сам председатель колхоза нас благодарил? Ты чего молчал, когда она подумала про яблоки, будто ворованные, они? Надо было сказать, что нам их выдали вроде как на трудодни.
— Догони и скажи.
— И скажу.
— И скажи. А она спросит: «А с чего это вы вдруг отправились колхозу помогать?»
— А затем, чтобы старик Пеночкин лодку проконопатить успел, —
— Ах, значит, вы вместо Пеночкина работали в саду? — подражая вожатой, сказал Алёша, подозрительно оглядев меня с головы до ног. — Уважение старости решили оказать? А откуда вы знаете этого старичка?
— А я скажу… скажу…
— Нечего нам больше говорить, — вздохнув, сказал Алёша, — Начнёшь объяснять, так она непременно докопается, что мы в лагерь приехали, убежав из милиции. Нет уж, видно, придётся и в самом деле вещички собирать.
Мы замолчали, и в головы нам полезли всякие горькие мысли. Сейчас нам казалось, нет ничего страшнее возвращения в Москву. Но мы не знали, что самое страшное у нас всё равно ещё впереди.
С огромным листом свёрнутой в трубку бумаги к окну подошла Маринка.
— Эй, мальчики, гвоздиков у вас нет?
— Нет. Уйди.
— А чем же мы тогда стенгазету будем прибивать?
Я очень удивился.
— А нам всё равно, чем вы её будете прибивать.
— Конечно, не всё равно. Здесь и про вас карикатура есть.
— Ну да! — бросился Алёша к окну. — Покажи!
— Дайте гвоздики, тогда покажу.
— Странный ты, Марина, человек. Что тут, столярная мастерская, что ли, у нас?
Алёша протянул к, стенгазете руку, но Марина спрятала её за спину.
— А вы по карманам поищите. У всех мальчишек в карманах винтики или гвоздики есть.
Такая маленькая и такая вредная была эта девчонка. Я даже сплюнул на пол, показывая своё отношение к поведению Маринки.
— Я бы, Алёша, с твоей сестрою и часа вместе не прожил.
— Что же ты думаешь, я её сам выбирал?
Но всё это мы говорили для того, чтобы уколоть Маринку. За этими словами мы пытались скрыть смущение: девчонка ставила условие, и нам приходилось его принимать.
— Вот уж не думал, что ты в редколлегию попадёшь, — говорил Алёша, роясь в карманах, — пишешь ты, как курица лапой, рисуешь так, что паровоз от слона нельзя отличить…
— Во-первых, — сказала Маринка, принимая первый гвоздик, — рисую я в два раза лучше тебя, потому что у меня по рисованию пятёрка, а у тебя тройка с минусом стоит. Во-вторых, — Маринка получила второй гвоздь, — в редколлегию меня никто не выбирал. Это Вера попросила меня вместо неё стенгазету принести, потому что некогда ей…
— А в-третьих что? — презрительно скривив губы, спросил я, передавая ей единственный
— А в-третьих, читайте скорей. Меня редколлегия ждёт.
Маринка передала нам стенгазету и исчезла. Мы развернули огромный лист и сразу наткнулись на карикатуру.
— Здорово изобразили они тебя! — засмеялся Алёша. — Уши, как у осла, нос морковкой, а ножки тоненькие, как у паучка… А где же я? Ага, вот и моя нога из-за дерева торчит.
Алёша очень обрадовался, не найдя на карикатуре своего лица, и даже загордился.
— Это они меня за дерево потому спрятали, что на меня карикатуру очень трудно нарисовать. Ничего смешного в моём лице нет. Это, наверно, про то, как мы вчера утром от зарядки прятались с тобой. А что это изо рта вылезает у тебя, будто мыльный пузырь?
— Это не пузырь, — хмуро ответил я, — это как будто я говорю. Видишь, слова написаны в нём.
— «Выходи, Толя, — прочёл Алёша, — зарядка окончилась, можно завтракать идти…» Здорово! Что же это получается? Выходит, ты сам себе это говоришь?
— Это получается, — сразу просветлел я, — что это не ты, а я за деревом стою.
Алёша обиделся и стал ощупывать свои уши и нос.
— Когда у художника таланта нет, он обязательно всё шиворот-навыворот изобразит.
И тут под карикатурой мы прочли: «Братья-разбойники».
Значение этой подписи сразу дошло до нас, и мы застыли с раскрытыми ртами, глядя друг на друга. Потом я опомнился и сжал кулаки.
— Говорил я тебе, что ей надо по шее надавать! А ты психологию развёл. — Я достал из Алёшиной тумбочки ножницы и кинулся к стенгазете.
— Ты что?
— Пусти… Пусти, тебе говорят! Я сейчас эту мазню вырежу и на мелкие кусочки разорву.
— Болван! — Алёша толкнул меня так, что я полетел на кровать. — За такие дела, если хочешь знать, могут и из пионеров исключить.
— А если про наши подвиги узнают? — всхлипнув, сказал я. — Думаешь, благодарность будут нам объявлять?
— Одну карикатуру вырежешь — они сто других нарисуют. Да ещё презирать будут, что ты от критики спрятаться захотел.
— Мораль ты, я вижу, научился читать. Лучше скажи, что дальше?
— Ничего, — вздохнул Алёша и, сжав кулак, потряс им.
— Придётся с этой Веркой по-другому поговорить. Может, она ещё не всё успела ребятам рассказать. Марина!
— Что? — спросила Марина, появляясь в окне.
— Верка твоя где?
— Убежала.
— Куда?
— В лес.
— Куда?!
— Я же тебе рассказывала уже. Она после ужина прибежала и говорит: «Газету ребятам отнеси! А спать меня не жди, не приду». Я спрашиваю: «Куда ты?», а она говорит: «Некогда мне, потом расскажу».