А ты гори, звезда
Шрифт:
— Общий план? — коротко спросил Дубровинский.
— Общего нет, сорвали эсеры, — сердито ответил Канопул. — По их рассуждению, только выстрели — и эхо тут же по всей России прокатится; кинь спичку в хворост — и сразу костер загорится. А хворост-то, может быть, сырой, его подсушить бы надо сперва. Вы, мол, эсдеки, подымайте рабочих, дружины из них создавайте, а мы и полки обеспечим и военные корабли. Да вот пока не заметно… Ну, ладно! В гарнизоне-то у всех с прошлого года изъято личное оружие. Восстали почти с голыми руками. Мануильским теперь план такой предлагается. Захватить арсенал. Это дело поручим Иннокентию с матросами. Ими
В небе уже алела заря. Короткая летняя ночь пролетела. Красные кирпичные стены арсенала показались Дубровинскому тяжело уходящими в глубь земли. Наверно, так оно и было, чтобы исключить возможность подкопов. Железные ворота с врезанной в проходную тяжелой калиткой. Глухо, мертво.
Дубровинский постучался. В приоткрывшийся «глазок» выглянул дневальный, спросил неуверенно:
— Чего надо?
— Оружие, — твердо сказал Дубровинский. — Слышишь, повсюду идет стрельба? Вся крепость уже в руках твоих братьев, солдат и матросов — офицеры арестованы. Свеаборг и Ревель тоже восстали, в России революция. Открой ворота.
— Не могу, прав не имею, — колеблясь, ответил дневальный, — чичас дежурного надзирателя вызову.
— Значит, ты офицеру своему больше веришь, чем нам, вот этому красному знамени? — Дубровинский показал на кумачовое полотнище, вздетое на штык одного из дружинников. — Придет офицер и прикажет стрелять в нас. Этого тебе хочется? А потом, когда арсенал все равно будет занят восставшими, какими глазами станешь ты смотреть на убитых? Получится, что ведь ты убивал. А сам, поди, из крестьян или рабочих…
— Да эт чего, эт понятно, — забормотал дневальный. — Слушал я митинги. Правда все… А присяга?
— Кому? Кто кровью народной всю русскую землю залил? Кто в тюрьмы, на каторгу…
— Стой, — сказал торопливо дневальный и оглянулся, — по двору кто-то идет… Надзиратель… Никольский…
— Так открой же, открой, пока он далеко еще! — в нетерпении выкрикнул Дубровинский, думая между тем, что, если ворота не откроются и завяжется перестрелка, штурмом эти глухие, высокие стены не взять.
Минуты, минуты решают. Что делать?
Но в этот напряженный момент заскрипело железо, и калитка приотворилась. На просвет Дубровинский увидел офицера, борющегося с солдатом в проходной, и вместе с Лобовым бросился вперед.
А дальше куда? В какую сторону? По булыжной мостовой двора от караульного помещения к ним навстречу бежало несколько матросов с винтовками в руках. Сейчас начнут стрелять? Или… Матросы кидали бескозырки вверх. Надзиратель, уже связанный, лежал на земле, ругался на чем свет стоит. Никто на него не обращал внимания. Лобов подвел отряд к ближнему складу.
— Ключи, ключи! — сам не ведая от кого, нервно требовал он и тряс тяжелый замок на двери склада. — Лом хотя бы…
Лом и кувалда нашлись. Войдя в азарт, Дубровинский наряду с дружинниками пытался разбить замок. Железо визжало, но
— Э-ах! Э-ах! — Бил ломом он с придыханием, чувствуя разрывающую боль в груди. — Э-ах!..
Почти враз с глухим скрежетом вывалился из пробоя изувеченный замок и прогремел короткий далекий залп по ту сторону двора. Тотчас же вслед за ним началась частая, беспорядочная стрельба, постепенно приближаясь к арсеналу. Кто с кем? Дубровинский и Лобов недоуменно переглянулись.
— Там вроде бы Енисейские казармы, — проговорил Лобов, — за енисейцев эсеры ручались.
— Туда с Гусаровым пошел Малоземов, — качнул головой Дубровинский. — Неужели это их так встречают? Ну, что тут имеется?
Дружинники, недовольно ворча, перебрасывали малопригодное им хранящееся здесь оружие: сабли, морские кортики. Склад в основном был заполнен корабельными орудиями. Нашелся, правда, густо смазанный жиром пулемет. А к нему — ни одной ленты…
— Надо ломать замки на других складах, — сказал Лобов. — Найдется что-нибудь и получше.
— Это так, — согласился с ним Дубровинский. — Но кого нам вооружать? Где люди? Вывозить отсюда оружие? Куда? На чем? Свое дело мы сделали. Что ж другие? А сидеть нам тоже нельзя. Восстание только тогда живет, когда оно набирает силу, когда оно расширяется.
Ему припомнилась холодная ночь здесь же, на этом острове, и целый ряд тяжелых зимних дней и ночей на московских баррикадах. Начали и тогда решительно, смело, но остановились. А если бы уже тогда развернуть хорошо подготовленное наступление… Конечно, все это не прошло бесследно, не пройдет бесследно и нынешний день, но он еще не решит судьбу России. И все равно этот день революции нужен, даже такой…
Матросы ломали замок на двери другого склада. Стрельба теперь доносилась с разных сторон. Трудно было угадать, как развиваются события. А время шло.
— Товарищ Иннокентий, — сказал Лобов, озабоченно поглядывая на небо. Солнце уже стояло высоко. — Товарищ Иннокентий, надо бы разведку, что ли, нам спосылать. И в «Константин» и в полки, где эсеры работают. Нехорошо — стрельба идет. Значит, согласия общего не нашли, сила на силу поперла. А у кого она больше? Ты знаешь?
— Не знаю, — ответил Дубровинский. — В одном наша сила больше — в правде, за которую боремся. Давай, товарищ Лобов, посылай людей. — Он посмотрел на надзирателя, все еще лежащего возле проходной. — А с ним что будем делать? Так ему и валяться на ветру и на солнце? Человек все же.
Лобов почесал в затылке. Толкнул на лоб свою бескозырку.
— Велю пристрелить, что ли? — сказал нерешительно. — Он ведь не постеснялся бы.
— Вели лучше притащить его сюда, в тень, — сказал Дубровинский. — Лежачего убивать рука не подымется. Да и не велика эта птица. Мичман, кажется. Поговорить с ним попробую.
Мичмана приволокли, но поговорить с ним Дубровинскому не удалось. Он мрачно прохрипел: «Всех вас на виселицу!» — и стиснул зубы, закрыл глаза, превратился в камень. На кителе у него болтался Георгиевский крест, должно быть, с японской войны. Лобов разводил руками: «Ну, а теперь что?» И у Дубровинского все же не повернулся язык, чтобы ответить: «Стреляй!»