А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

Трусевич вновь и вновь перелистывал донесения агентов. Спору нет, хорошо поработали некоторые. Вот, например, начальник виленского охранного отделения сообщает, что от Вильны делегатом съезда был Хлыст, один из его самых толковых сотрудников. Что ж, кой-кого теперь больно стегнет этот Хлыст. А Гартинг, золотой человек, хотя и прожженная бестия, описывая в мельчайших подробностях весь ход Лондонского съезда, докладывает, что врач Житомирский — партийная кличка «Отцов» — даже был введен в состав комиссии, ведавшей отправкой делегатов на родину, и как раз большевиков. Ха-ха, господа социал-демократы, пустили и еще одного козла в огород! Если Гартинг-Ландезен-Гекельман, глава заграничной агентуры, —

золото, так Житомирский, как рядовой агент, по меньшей мере серебро!

Правда, этот «Отцов» ленинский след пока потерял, но ведь Ленин — фигура, которая не нуждается в заботах какой-то «комиссии». Взял сам купил билет и куда ему надо уехал. Но тем не менее именно Житомирский, молодец, снова нашел живую ниточку. Эта ниточка — Дубровинский, по кличке «Иннокентий», к которому Житомирский сел на плечи, едва тот сошел с поезда на вокзале Черинг-Кросс. Чахоточный негодяй, четырежды уже побывавший в тюрьме, там бы и сгинуть ему, а ныне ни много ни мало — член Центрального Комитета, Иннокентий давно стал одним из ближайших сподвижников Ленина. А коль так, по пословице, — куда иголка, туда и нитка. А ниточка-то после съезда явственно потянулась в Финляндию! Стало быть…

И вот действительно Гартинг доносит, как обычно немного жеманничая даже перед собственным начальством, что «по полученным из совершенно секретного источника сведениям, не подлежащим оглашению, Ленин проживает в Финляндии». Бог с ним — «секрет»! Кому Гартинг набивает цену? Все своему любезному Житомирскому?

Но главное — Ленин теперь может быть взят под неусыпное, зоркое око генерала Герасимова.

Трусевич перелистывал бумаги. И вот уже проследки филеров петербургского охранного отделения. Да, подтверждается: очень похожий на Ленина живет в Куоккала на даче «Ваза», принадлежащей некоему Энгестрему, служащему финляндского речного пароходства, а в наиболее близком к Ленину окружении находятся Лейтейзен, Книпович, Рожков, Богданов и этот самый Дубровинский. Последние два сейчас и околачиваются постоянно на той же самой даче.

Впрочем, что — филерские проследки! Велик ли прок из того, что теперь будет известен каждый шаг Ленина и его приятелей? Все равно сделать эти шаги последними не так-то просто! Вот тебе и «самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая…». Трусевич тихо выругался. А «великий князь финляндский» на «подвластной» ему земле не имеет права по своему усмотрению дать повеление департаменту полиции арестовать опаснейших революционеров. Для этого необходима санкция целого ряда инстанций вплоть до сената. Финляндия же насквозь пропитана социал-демократическими настроениями. Пока пробьешься сквозь густой частокол этих всяких инстанций, глядишь, поднадзорных и снова след простыл.

Действительно, эта самая Финляндия нечто вроде домашнего аквариума. Защищенные прозрачным стеклом, в нем плавают и резвятся золотые рыбки. А российская полиция при этом в роли кота. Он может ходить вокруг аквариума, не сводя голодных глаз с этих вкусных рыбок и облизываясь, может даже лапой с выпущенными коготками водить по стеклу сколько будет угодно, однако добычи все равно ему не отведать, пока хозяин аквариума не пожалеет кота и не выхватит сам для него рыбку сачком. А Ленин превосходный юрист, он все понимает и вряд ли захочет доставить удовольствие коту, так сказать, добровольно выбросившись из спасительного финляндского аквариума на петербургский пол. Границу он, конечно, не пересечет. Значит, надо как-то изловчиться и взять его при помощи финляндских властей на месте, в Куоккала. Тут, близ Петербурга, сделать это все-таки чуточку проще. Худо, если он заберется в самую глубь Финляндии.

Надо повнимательнее заняться и Дубровинским. Эта

рыбка, собственно, лежала уже на сковородке, и один бочок у нее поджарен, однако премудрый товарищ министра Макаров решил поберечь масло, и, видимо, зря: Дубровинский нахально принялся за прежнюю работу, вместо предполагаемой дальней эмиграции удобно разместившись под самым Петербургом. И наверняка тайно наведываясь сюда. Если бы схватить его здесь, больших забот он не доставит — фюйть! — сразу на ледяной север — и концы в воду. Приговор ведь остается в силе. Только пусть столичное охранное отделение пошевелится как следует. Александр Васильевич Герасимов давненько не был занят серьезным делом — потревожить его генеральское спокойствие.

И Трусевич, внутренне гордясь превосходством своего гражданского сана над военным чином Герасимова, подписал «совершенно секретное» распоряжение генералу собрать все необходимые для ареста Ленина сведения и возбудить в установленном порядке перед финляндскими властями вопрос о выдаче Ленина российской полиции. Подписал и вздохнул, расправляя тощие бакенбарды: «Сколько еще понадобится времени, чтобы эта бумага обрела свою реальную, грозную силу!»

Именно об этом вот предписании департамента полиции на даче «Ваза» не знали ничего. Но, как вполне обоснованно и предполагал Трусевич, Ленин хорошо понимал, что взять его на финляндской территории нелегко. Однако недавний разгон II Государственной думы, арест ее социал-демократической фракции и аресты многих членов Центрального и Петербургского комитетов партии — это столь недобрые признаки все более свирепеющей реакции, что к ним следует отнестись с предельной настороженностью. Ленин знал: существуют законы, но любые законы могут быть круто и быстро изменены и даже просто по-хамски нарушены. Он рвался в Питер. И сдерживал себя.

А тут еще сказывалась безмерная усталость после Лондонского съезда. Отоспаться бы как следует! Залечь по-медвежьи на добрых полгода — вспоминались шушенские рассказы Сосипатыча — и отоспаться в полнейшей тишине!

Стояло прекрасное, жаркое лето. Временами, как по заказу, перепадали маленькие дожди. После них воздух делался особо вкусным, нежным, а к вечеру и вовсе томительным, хмельным. Была пора белых ночей, когда в любой самый поздний час наверняка можно увидеть под зеленым сводом листвы медленно бредущие бог весть куда влюбленные пары либо одиночек, сосредоточенно, по-философски вперяющих взор в прозрачные небесные дали. Плохо людям в белые ночи, неведомая сила заставляет их подолгу оставлять свои постели несмятыми.

А Ленину спалось хорошо. Едва солнышко садилось на вершины высоченных прямоствольных сосен и лучи его начинали путаться и дробиться среди плотных крон, Владимир Ильич украдкой, в ладошку, принимался позевывать, а потом заявлял и вполне откровенно:

— Надюша, не могу. Пойду лягу… Доброй ночи!

Крупская хитренько подмигивала ему:

— А может быть, сперва пройдемся по лесу? Чайку попьем!

— Да, да, пройдитесь. И чайку попейте. А я, с вашего разрешения, лягу уже сейчас.

И скрывался в комнате, служившей ему с Надеждой Константиновной и спальней и рабочим кабинетом.

Но уснуть не всегда удавалось. Как раз под вечер приезжали товарищи из Петербурга, чаще всего Людмила Менжинская. Привозили нерадостные вести. О продлении царским указом «чрезвычайной охраны» в Москве и Петербурге еще на полгода, а значит, и о новых массовых арестах, военно-полевых судах и «столыпинских галстуках», как прозвали в народе казни на виселицах. О провале типографий Московского и Екатеринославского комитетов, а значит, и о сокращении печатной пропаганды. О неудачных попытках восстания на броненосцах «Три святителя» и «Синоп».