А ты гори, звезда
Шрифт:
— А я ведь уже объяснил, Аркадий Михайлович, что для меня теперь нет разницы между своими и партийными делами. В Париже я с серьезным поручением. Но именно к вам привело меня, если угодно, чисто личное дело. Во всяком случае, по нашей — нашей! — терминологии, партийным его не назовешь.
— Жалованье выдавать еще рановато. Вы очень нуждаетесь?
— Внеочередной доклад, Аркадий Михайлович, внеочередной. А степень моей нуждаемости, надеюсь, вы сами определите, когда его прочтете.
— Черт побери! Я должен был бы тогда приказать этой лошади принести еще и коньяк, — отозвался Гартинг. — Но в третий раз сызнова заваривать кофе не стану. Вы меня совсем разорите. Почему вы не предупредили заранее?
— На ипподроме я забываю обо всем…
Гартинг лукаво погрозил
— Возможно, я несколько преувеличил.
— Безусловно! Пони… И даже, может быть, еще миниатюрнее — игрушечная лошадка.
— Ваш доклад, — потребовал Гартинг. И, заметив движение Житомирского: — Оставьте карман в покое. Расскажите своими словами. Читать я буду, когда Люси откинет занавески. В чем заключается внеочередность? Умер кто-то из лидеров?
— Нет. Здоровы все, как лоша… виноват — быки. Разве только Дубровинский, «Иннокентий», — он безнадежно болен чахоткой — ближайший претендент на место в мире ином. И когда это свершится, мне будет его искренне жаль.
— Заденет врачебное самолюбие?
— Человек симпатичный.
— В мире ином тоже нужны симпатичные люди, — заметил Гартинг.
— А в этом мире Дубровинские могли бы построить вполне реальный социализм, — не как возражение Гартингу, а как продолжение своей мысли произнес Житомирский. И пояснил: — Это наша партийная программа.
— Ну да, — лениво пробормотал Гартинг. — Социализм, коммунизм, борьба против несправедливости, эксплуатации одного человека другим. Недавно мне дали почитать записки Евстолии Рагозинниковой. Эсерка, террористка. Ей бомбу швырнуть в ближнего своего — все равно что, извините, высморкаться. А пишет она, дай бог память… — Гартинг возвел глаза к потолку, припоминая. — «…Пусть иногда люди будут отвратительны в своей правде, но ложь, самая хорошая ложь хуже самой ужасной правды. В чем бы правда ни проявлялась — она всегда хороша. Будучи правдивыми — всегда, везде, при всяких обстоятельствах — люди скорее поймут жизнь, поймут, „что“ это такое, и смело будут идти вперед, искореняя по дороге зло, твердо будучи уверены, что это действительно зло. Сам по себе человек — дивное, хорошее существо. Но с малых лет уже человека учат лгать. Подумали ли люди, чего они этим достигнут?..» Не правда ли, забавно?
— Рагозинникову повесили?
— Повесили. Выполняя ее призывы к искоренению зла. Или это не зло — швырять бомбы в своих ближних? А что касается правды, меня действительно с малых лет учили лгать. Рагозинникова спрашивает: чего этим люди достигнут? Ответ: мы с вами мило беседуем, а Рагозинникова — на виселице. Все дело в точке зрения. Земля — шар. Когда на одной стороне день, на другой — ночь. Но земля вертится…
— Простите, Аркадий Михайлович, — Житомирскому хотелось скорее перейти к делу, и он уловил момент, когда Гартинг чуть приостановил свою речь. Но тут же и его самого понесло: — Ну что — точка зрения! И повороты земного шара… Архимед, хвалясь своим открытием теории рычага, заявил: «Дайте мне точку опоры, и я сдвину землю». А такой точки опоры в природе-то нет! Рагозинникова — «дивное, хорошее существо», как бомба, начиненная эсеровскими бреднями в каком-то лишь одном миражно-утопическом направлении, требует: «Говорите все только правду, и воцарится благоденствие на земле». Да это все равно что призывать всех стать, скажем, рыжими. Она вряд ли хотя бы одного лгуна успела превратить в говорящего только правду, а ей уже петлю на шею накинули. Но вот когда Ленин пишет: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию», — это реально, Аркадий Михайлович, очень реально. Программа нашей партии в действии, и организация революционеров — не миф.
— Вам нравится говорить «нашей» партии, — не то с упреком, не то поощрительно напомнил Гартинг.
— Мне нравится и принадлежность к нашей партии, — с такой же неопределенностью отозвался и Житомирский. — И это обстоятельство побудило меня привезти вам свой внеочередной доклад.
— Ах, да! Так рассказывайте, что там особенного стряслось, в «вашей» партии, если никто из ее лидеров даже не умер!
— «Стряслось» не то слово, Аркадий Михайлович.
— Я жду.
— Ну, обстановку к началу выхода «Пролетария» в Женеве вы знаете. Натянутые отношения Ленина с Богдановым и так далее. Однако все-таки рассказ свой я предварю цитаткой из февральского письма Ленина Горькому, которое мне удалось просмотреть прежде, чем оно попало к адресату. — Житомирский вытащил из бокового кармана пиджака пачку листков бумаги, отобрал один из них и, щурясь на слабый свет бра, прочитал: — «…Вы явным образом начинаете излагать взгляд одного течения в своей работе для „Пролетария“. Я не знаю, конечно, как и что у Вас вышло бы в целом. Кроме того, я считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. Наконец, я вполне и безусловно согласен с тем, что в вопросах художественного творчества Вам все книги в руки и что, извлекая этого рода воззрения и из своего художественного опыта и из философии хотя бы идеалистической, вы можете прийти к выводам, которые рабочей партии принесут огромную пользу. Все это так. И тем не менее „Пролетарий“ должен остаться абсолютно нейтрален ко всему нашему расхождению в философии…» Изволите видеть, писатель Горький лезет в философию; Богданов, ученый муж, вообще считает себя особой, царствующей на философском троне, а Ленин — лидер партии…
— «Нашей» партии, — с ехидцей вставил Гартинг.
— Да, нашей партии! Ленин бежит от философии, как черт от ладана. По мнению Богданова, конечно. Да если бы только так. Если бы только в своей среде. Но ведь и меньшевики, и эсеры, и все прочие тычут пальцем в глаза: на какие философские основы опираются большевики? На Маха, Авенариуса, Беркли, Юма…
— Остановитесь, Яков Абрамович! Для меня это — что в стену горохом. Философские течения не изучал и изучать не буду. В докладе соберите хоть всех философов мира, а на словах объясните попроще. У Ленина переменились взгляды?
— Решительно! Не на сам предмет и не на определенную философскую школу; он как был убежденным материалистом, таковым и остается — переменился его взгляд на тактическое использование философии как серьезного оружия партии.
— М-м! — промычал Гартинг. — Н-да, Ленина мы знаем как твердокаменного, что касается основных целей, и как самого гибкого тактика, когда речь идет о текущем моменте. И каким же образом ныне всплывает на поверхность именно философия?
— А таким. Богданов — большевик. И, кроме того, он вместе с Лениным и Дубровинским ведет «Пролетария». А философия Богданова — эмпириомонизм — перепев Маха на русский манер…
— Фу, черт! Какое мне дело до Маха! Проще.
— Мах и, следовательно, Богданов проповедуют идеализм. То есть отрицание материальности мира, веру в некую высшую силу…
— Гм! Пролетариату, понятно, такая философия не подходит. А Богданов — сам большевик. Ловко. Большевикам надо или разделять его философию, или Богданова не считать большевиком.
— Совершенно верно. Но Богданова поддерживают и Базаров, и Луначарский, и Алексинский, и Берман, и Суворов. Да что тут перечислять!.. Говорил я, даже Горький на ощупь к ним тянется. И, выходит, Ленину следует бить не просто по Богданову и его сторонникам, а под корень срубить их немарксистскую философию. При том еще обстоятельстве, что Плеханов — меньшевик, а с богдановской философией на ножах.
— Узелок!
— Если бы только один! Но пока — об этом. Ленин — гибкий тактик, но при случае способен, как Александр Македонский, разрубать гордиевы узлы и мечом. И он решил обрушить на своих противников капитальнейший философский труд. В известной степени забросил газету, свое в ней участие, чем вызвал неудовольствие даже у спокойнейшего Дубровинского. У меня, дескать, сейчас «философский запой».
— Не у Дубровинского — у Ленина «запой».
— А я разве сказал: у Дубровинского? — Житомирский всплеснул руками. — Разумеется, у Ленина. Но коли на то пошло, он своим «запоем» увлек и Дубровинского.