А ты гори, звезда
Шрифт:
— Да вы не мелькайте перед глазами, — вдруг рассердился Гартинг. — Или остановитесь, или сядьте и расскажите толком, что это за новая фигура — «Григорий»? Ведь, собственно говоря, на Лондонском съезде он проявил себя по отношению к Ленину не самым лучшим образом.
Житомирский послушно уселся на свое прежнее место. Пожал плечами.
— Ленин взрывчат, но и терпелив. И напоминаю: гибкий тактик. Пример: его отношение к Плеханову. От нежной любви и обожания к решительному разрыву, а ныне к новому сближению, хотя пока в вопросах философских. Еще пример: мой друг Дубровинский. Работящий искровский агент, организатор, один из крупных инициаторов Московского и Кронштадтского восстаний, словом, сущий клад для партии и — примиренец, на побегушках у меньшевиков. А теперь — правая рука Ленина. И без какой-либо внутренней фальши. Третий пример:
— Так, — медленно выговорил Гартинг, — это очень и очень следует учесть. — И снова потянулся к пустому кофейнику. Хотелось есть. Зря отказался от бутербродов. — Значит, вы полагаете, что борьба группы Ленина с ликвидаторами и отзовистами окажется трудной и затяжной борьбой?
— Легкую борьбу и борьбой считать нечего, а затяжной будет она неизбежно. Во всяком случае, продлится до тех пор, пока государевой милостью третья Дума не будет разогнана, подобно первой и второй…
— Не кощунствуйте, — остановил Гартинг.
— В устах большевика такие слова не кощунство. Мне можно, — возразил Житомирский. — А характеристику состояния этих течений — ликвидаторства и отзовизма — с позиций самого последнего времени я обстоятельно излагаю в докладе. Вкратце сие выглядит так…
— Не надо, — отмахнулся Гартинг. — Вкратце я и сам знаю. Подробности извлеку из вашего доклада, верю, как всегда, превосходного.
У него в животе голодные трубачи трубили сбор, вызывать же Люси и еще раз заказывать завтрак и потом тянуть за этим завтраком мочалу теперь уже малоинтересного разговора с Житомирским ему не хотелось. Пора бы и вообще привести себя в порядок, одеться по сезону и закатиться куда-нибудь в зеленые пригороды Парижа — весенняя благодать скоро сменится знойным летом. Всем видом своим он принялся подчеркивать, что изрядно устал, и Житомирский стал прощаться. Но Гартинг был человек тонкого воспитания и не мог допустить, чтобы даже столь обыкновенный и привычный гость ушел от него необласканным.
— Милый Яков Абрамович, — проговорил он растроганно, — что же мы расстаемся, словно два унылых службиста! Давайте придумаем что-нибудь на вечер. Только бы не попасться нам вместе кому не следует на глаза.
— Сожалею, — сказал Житомирский, — но потому я и зашел к вам в столь ранний час, что к вечеру уже уеду из Парижа.
Гартинг тоже высказал сожаление. Повел под ручку Житомирского к двери. И спохватился.
— Бог мой! — хотя и по-русски, но с французским прононсом вскрикнул он. — Мы совершенно забыли вернуться к разговору о ваших нуждах.
— Это была шутка, Аркадий Михайлович, — сказал Житомирский. — Мне жалованья моего вполне хватает.
— И все-таки вы получите наградные, — заверил Гартинг.
Оставшись один, он некоторое время рассматривал доклад Житомирского и не звонил. Люси должна проводить гостя. Потом потряс серебряный колокольчик.
«Какой это прекрасный агент! — подумал Гартинг, пробегая глазами по ровным, четким строчкам доклада. — Никогда ни единого слова исправлять у него не требуется. И какое глубокое знание обстановки! Любопытно только: не поддерживает ли он, подлец, прямую связь с департаментом полиции, чтобы набить себе цену и при случае подкузьмить меня?»
— Ме-сье-е! — вопрошающе пропела Люси, появившись в просвете двери и обеими руками оттягивая портьеры за спину, отчего красиво округлилась ее маленькая грудь.
— Что, если я тебя съем сейчас? — сказал Гартинг. — Умираю от голода!
И подошел к ней, угрожающе пощелкивая зубами. Люси счастливо закрыла глаза.
5
«Фреям, личное.
Итоги врачебного исследования: на границе острого процесса, „финал“ в случае какого-нибудь заболевания — бронхита, инфлюэнцы и т. п.; ежели этого не будет, излечим вполне
Задерживаюсь единственно из-за махистско-отозванской напасти. Положение: комитеты (преимущественно рабочие) на позиции „Пролетария“, но им трудно противостоять спевшейся банде профессионалов-пропагандистов (численность ничтожна), бряцающих „лозунгами“ и шмыгающих по районам за голосами. Приходится ежечасно отражать наскоки, требования „дискуссии“ и бесшабашное вранье. Оставить публику на произвол судьбы немыслимо. Исключительно на полемике с бесшабашнейшим фразерством наших кликуш оживает московская публика…»
Дубровинский отложил письмо в сторону. Потискал грудь кулаками, тогда на некоторое время более свободным становилось дыхание. Как ляжет на петербургские улицы осенний туман — ну просто беда! — хоть каждую ночь лепи себе горчичники.
Он перечитал написанное. Не зря ли с такой протокольной точностью пересказал он суждения врачей, да еще с этого и начал свое письмо. «Фреи» — Владимир Ильич и Надежда Константиновна — всполошатся, начнут его торопить с возвращением в Женеву, а потом погонят в Давос. Было уже такое однажды, с Финляндией. И в Шварцвальде пару недель ранней весной провел. Да! Да! Помогает. Но если совсем честно, то формулу «излечим вполне при условии: Давос…» следовало бы дополнить словами «как минимум, в течение года». Туберкулез — это штучка! Но и смешно и глупо помышлять о лечении, требующем «минимум» целого года практического безделья. Однако совсем умолчать о диагнозе тоже нельзя. Неохотно давая свое согласие на поездку в Россию, Ленин одним из главных условий поставил: «Иосиф Федорович, обязательно там покажитесь врачам». Показался. Осмотрели! Обух и Епифанов. И вот, пожалуйста. С точки зрения медиков, люди должны прежде всего думать о своем здоровье. А дело делать когда?
Не слишком ли обострены в письме выражения насчет разгула всяческих оппортунистов? Пожалуй, нет. За долгие годы тяжелой грызни с этой виляющей хвостами братией в политический обиход вошла именно такая, резкая и жесткая, обнажающая самую суть предмета терминология. Перейди на мягкий, деликатный словарь, и у Владимира Ильича может создаться иллюзия, что по сравнению с эмигрантскими склоками здесь, в России, наступила относительная тишь да гладь и доброе согласие.
Конечно, сам по себе здесь воздух чище, среди рабочих живет твердая вера в грядущую победу революции. Сколь ни свирепствуют власти, подавляя дух свободы, борьба не прекращается. И дико, когда палки в колеса суют свои же! Называющие себя своими! Ну, для кого разумно мыслящего, казалось бы, не ясно, что призывы к полнейшей легализации есть не что иное, как обречение партии на неизбежную и полную ликвидацию! У господина Столыпина виселиц хватит. Уж если депутаты эсдеки Костров, Зурабов, Жиделев, Салтыков и Комар арестованы и осуждены в ссылку и на каторгу, сколь будет проста расправа с «непривилегированными» партийцами, пытающимися работать легально! Ах, господа Потресов, Мартов, Дан, Аксельрод и прочие, прочие «меки» — меньшевики, — какую угрозу создаете вы партии! Докатиться до такой степени падения, хотя бы тому же Аксельроду, что высказать Плеханову откровенную мысль — «не выходить пока из партии и не провозглашать ее бесспорно гибнущей, а все-таки считаться с такой перспективой и потому не связывать своего дальнейшего движения с ее судьбой»! Вот так. Предать все, что было достигнуто партией в долгой и трудной борьбе в условиях жесточайшего подполья и строгой конспирации, отказаться от гегемонии пролетариата, посчитать, что самодержавие уже превратилось в буржуазную монархию, а этого достаточно — и сдаться на милость победителя?
Чем лучше другая крайность — отзовисты, бойкотисты, ультиматисты? Ох, до чего же меток на слова Владимир Ильич, называя их ликвидаторами наизнанку! Ломоносов когда-то заявил императрице Екатерине, что его отставить от Академии наук невозможно, разве что академию отставить от него. Ликвидаторы хотели бы массы отставить от партии, поскольку самой партии при столыпинском режиме в открытую долго не просуществовать, отзовисты же хотят партию отставить от масс, полностью загнать ее в глухое подполье и превратить в некую секту, организацию заговорщиков. Сколь ни малы возможности думской трибуны, но все же под ее легальным прикрытием депутаты-эсдеки говорят от имени народа, защищают интересы российского пролетариата. Отозвать их из Думы, объявить Думе бойкот — значит заглушить живой голос партии в схватках со своим державным противником.