А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

Жалоба ушла по соответственному адресу в казенном пакете и как в воду канула.

Март показал еще свои зубки — поиграл шальными метелями с изрядным морозцем. Наступил апрель, покрывая тонким блестящим настом обочины дорог и косогоры. Потом снег на полях сделался жестким, похожим на россыпи мелкого ледяного горошка, а дороги просели, обназмились, и мокрые от пота кони едва волокли по ним нагруженные сани. Солнце взбиралось по небу все выше, под его прямыми лучами уже начали набухать мохнатые почки у приречных верб. Заиграли в овражках звонкие ручейки. Неделя-другая, и весенняя распутица начисто и надолго отрежет Яранск

от Вятки.

А ответа из министерства внутренних дел все не было.

Истекли и последние, еще возможные для выезда дни. Дубровинский, потемнев лицом, обивал пороги яранской полиции: нет ли вестей из Петербурга? Не было. Исправник только пожимал плечами. Он и действительно не знал ничего. Откуда ему было знать, что крик души ссыльного Дубровинского вятским губернатором препровожден министру внутренних дел с таким своим отзывом: «Представляя при сем на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства жалобу состоящего в городе Яранске под гласным надзором полиции Иосифа Дубровинского на неразрешение ему и его жене отлучки в город Вятку, имею честь доложить, что ходатайство это мною отклонено как не вызываемое необходимостью. Врачебная помощь может быть оказана с равным успехом в месте водворения — Яранске, где имеются врачи и акушерки и никто из местных жителей не приезжает в Вятку исключительно на время родов». Аргумент убивающий: вот ведь чего эти ссыльные захотели!

И не станет министр проверять, на самом-то деле приезжают или не приезжают при такой надобности яранские жители в Вятку. Не займется он и установлением истинного состояния здоровья будущей роженицы. А коль ехать в Вятку госпоже Дубровинской нет нужды, нет нужды и спешить с ответом. Не имея разрешения на выезд, все равно ведь не выедет.

На рассвете в предпоследний день апреля сквозь чуткий тревожный сон Дубровинский услышал — Анна его окликает, сдерживая мучительный стон. Он вскочил, раздвинул занавески. С оконных наличников спорхнула говорливая стайка воробьев. Все небо затянуто темными, мглистыми тучами, вот-вот они обернутся дождем.

— Мне что-то очень нехорошо, Ося, — трудно выговорила Анна. — Ужасная боль в пояснице, дышать нечем. Распахни створки. И позови…

Он чуть не вышиб раму. Тронул рукой лоб жены. Холодный и влажный. Губы совсем побелели.

— Аня, родная, бегу за Евдокией Ивановной! Ты не тревожься, пожалуйста!

Поцеловал ее в щеку и метнулся к двери.

Все было заранее договорено. Евдокия Ивановна быстро собралась, втолкнула в свой акушерский саквояжик к тому, что там лежало уже, еще какие-то склянки, пакеты и молодцевато подмигнула Дубровинскому.

— Сына, конечно? Ух, вы, мужики! Ладно, предоставим!

Сразу шумом наполнилась тихая комната. Не крикливо, но властно Евдокия Ивановна приказала Дубровинскому закрыть окно, разбудить квартирную хозяйку, прислать сюда на помощь, принести таз, чистые ведра, накипятить воды, оставить наготове все какое есть чистое постельное белье. И не позволила больше приближаться к кровати, на которой под бугровато выпученным одеялом, закинув голову назад и кусая сохнущие губы, лежала Анна.

— А ты сам походи, походи по воздуху. — Евдокия Ивановна уже ласково ткнула Дубровинского кулачком в спину. — Здесь ты нам вовсе не нужен. Да двери-то не закрывай! — крикнула вслед. — И сенечные тоже. Настежь раствори и калитку.

— Зачем?

— Надо. Полагается.

Падали

первые дождевые капли. Холодные, крупные, стучали по лаковому козырьку фуражки. Дубровинский сновал под окнами дома, не решаясь удалиться от него даже на несколько десятков шагов и замирая на месте, когда кто-либо появлялся на улице. Ждал, пусть пройдет. Не то обратит человек внимание на его взволнованность, начнутся расспросы. Как отвечать? Ему не хотелось, чтобы досужие языки тут же разнесли по городу весть: политическая рожает.

Он любил общение с людьми, но только не в той части, которая касалась интимных сторон личной жизни. Сконфуженно краснел и терялся, когда посторонние заставали его одного даже за трапезой или встающего с постели. Ему казалось, что все это у него получается неуклюже, отталкивающе; что стол усыпан крошками, слишком сильно пахнет квашеная капуста и у вилки расколота костяная ручка; что подушка после сна измята, словно изжевана, нижняя рубашка продралась на локтях и сами руки выше запястья уж очень худые и желтые.

Себе такие подробности жизни ничуть не мешают и просто совсем не заметны, но негоже все это выставлять напоказ. А есть ведь и столь затаенные личные чувства, что светлы и радостны, словно солнечный день, лишь когда недоступны чужому, любопытному глазу. И тут же исчезает их волшебная сила, как у фотографической бумаги, если коробку с нею оставить открытой на свету…

— Иосиф Федорович, ну… — донеслось сверху. Из окошка, высунув голову со сбитой набок белой косынкой, шептала Евдокия Ивановна, — ты не пугайся. А сбегай скорее за Андреем Потаповичем. Чего-то малость не так…

Он не помнил, как добежал до дома Шулятникова. Стучать в калитку не пришлось, врач в стареньком рабочем пиджачке, с клещами и молотком в руках, как раз ладил на ней задвижку. Выслушав сбивчивый, торопливый рассказ, он побросал свой инструмент, переменил одежду, схватил все, что полагается на выход, и потащил Дубровинского рядом с собой, повторяя:

— Не рвитесь, дорогой мой, вперед, не рвитесь! Главное, сохраняйте спокойствие, ясность мысли. Уверяю вас, минуты здесь значения не имеют. Все будет хорошо.

И не позволил потом подняться наверх.

— Андрей Потапович, но, может быть, я чем-нибудь…

— Да, знаете, Евдокия Ивановна права. Лучшая помощь мужа при трудных родах жены — это когда он страдает в другом помещении. Или на улице.

Дождевые капли сыпались теперь все чаще. Укрыться от них можно было, войдя во двор, там навес, под которым хранится всякая хозяйственная утварь. Можно постоять и в сенях, приткнувшись плечом к стене, увешанной прошлогодними березовыми вениками. Но в этом было нечто оскорбительное. Не для себя, для Ани, для будущего ребенка, появления которого, убоявшись промокнуть, отец ожидает среди разного хлама.

С той ясностью мысли, овладеть которой советовал ему Шулятников, он во всем этом разобраться не мог, а совершенно непроизвольно все-таки остался за воротами, под открытым небом, и принялся мирно ходить взад и вперед, словно часовой, уже не считаясь с тем, что привлекает чье-то внимание.

Ему мерещились беспрерывные стоны и крики, пробивающиеся сквозь толстые бревенчатые стены дома.

Он промок основательно, до дрожи во всем теле.

Потом дождь прекратился, выглянуло солнце, какое-то очень уж яркое, слепящее, и вместе с ним на улицу высыпала веселая детвора.