А ты гори, звезда
Шрифт:
Столь долгая пауза делалась невыносимой. Зубатов поднялся, ломающимся от волнения голосом произнес:
— Уважаемый Дмитрий Сергеевич, с почтительным чувством самой искренней благодарности я принимаю ваши душевные поздравления, так же, как и слова, сказанные его величеством. Добавить к этому мне нечего. Труд мой, мои старания у всех на виду.
Короткое замешательство. Ответ Зубатова прозвучал так, точно бы слова императора Николая относились исключительно к нему, и он принимает их с благодарностью. Но переспрашивать ведь не станешь, что имел он в виду, и не станешь при столь ловком ответе поспешно заявлять о своих правах на широкую долю монаршего внимания. Все принялись поздравлять Зубатова.
На этом его визит к министру мог бы и закончиться. Но фон Валю очень не хотелось, чтобы удачливый начальник московского охранного отделения покинул кабинет этаким гоголем. И он как бы совершенно между прочим
— Да, да, все было прекрасно. Однако в то время, когда необозримая народная река текла к памятнику царя-освободителя, на Тверском бульваре с гнусными антиправительственными лозунгами демонстрировала кучка социал-демократов. И, кажется, безнаказанно? — Он искоса посмотрел на Зубатова.
Этого уже спустить было нельзя. Зубатов взъелся.
— Вы позволили сказать «кучка»? — вопросил он елейно. — Гм! Нет, пожалуй, цепочка или колонна. В колонне по бульвару идти удобнее, нежели кучкой. Я действительно не потребовал у Трепова отряда конной полиции для ее разгона. И потом никого не стремился арестовывать. А мои люди даже лоточников с горячими пирогами послали туда. День хотя был и оттепельный, но на свежем воздухе аппетит быстро разыгрывается.
— Сергей Васильевич, — осторожно шепнул Зволянский, намекая: держитесь в рамках.
— Сергей Васильевич! — строго сказал Сипягин. — Вы могли бы ответить без ерничества.
— Простите, Дмитрий Сергеевич, я внес в определение фон Валя только некоторые уточнения. И еще не успел ответить по существу, — теперь он весь повернулся к Сипягину. — Видите ли, Дмитрий Сергеевич, разгонять ту, относительно небольшую по числу участников демонстрацию ни в коем случае не следовало. Известие об этом тотчас докатилось бы до нашей мирной манифестации и, страшно подумать, как взволновало бы ее. Чувство рабочей солидарности и тому подобное… Торжественность настроения, во всяком случае, была бы начисто нарушена. По этой же причине не было и последующих арестов. А мои люди не только содействовали продаже горячих пирогов для «кучки» демонстрантов, но сумели постепенно растворить ее в маленьких переулках, заметив, однако, всех, кого следовало.
— По-моему, разумно, — вставил Ратаев.
— Обстановку учитывать следует, — подтвердил и Зволянский.
— Обстановку, господа, обстановку! — возбужденно воскликнул фон Валь. — Только за последний месяц что мы пережили? Дерзкие демонстрации рабочих и студентов в Киеве, в Батуме, в Ростове-на-Дону, в Вильне, здесь, в столице, в Финляндии. Для всех по способу Зубатова не напасешься горячих пирогов.
— По способу Зубатова патриотическая манифестация рабочих в Москве, кроме вас, никому не доставила огорчения, — нежно улыбаясь фон Валю, заметил Зубатов. — И по способу же Зубатова именно за это время в Киеве тихо, спокойно арестовано десять самых деятельных «искровцев», можно сказать, под корень срезан Южный областной комитет социал-демократов и накрыта в Кишиневе типография, где печаталась «Искра». Ничего лишнего я не прибавил, Сергей Эрастович? — обратился он к Зволянскому.
— Мне не хотелось бы плескать керосин в огонь, — примирительно сказал Зволянский.
— А я плесну, — весело заявил Ратаев. — Дело в том, что есть существенная разница между демонстрациями и манифестациями. Сергей Васильевич законно гордится организованной им мирной манифестацией, но демонстрации-то ведь организуются другими….
— Фон Валем, например, — успел вставить Зубатов, — когда он — вспомните-ка Вильну — приказывал пороть рабочих розгами.
— В вас, Зубатов, не стреляли, а в меня стреляли! — вскипел фон Валь. — Именно в этой самой Вильне.
— И именно после того, как вы приказали выпороть рабочих, — уточнил Зубатов. — А что касается меня, не исключено, что и в меня будут стрелять, но не по моей просьбе.
Морщась от боли и хватаясь за виски, Сипягин перелистывал приготовленные ему на подпись бумаги. Он давно бы уже посоветовал спорщикам выйти из кабинета, но почему-то боялся остаться один. Сверх мучительной головной боли давила еще и сердце непонятная тоска. В тиши пустого кабинета она совсем одолеет. Бросить бы все к черту и уехать домой, а надо все же дождаться Пирамидова. Хотя бы для того, чтобы всыпать ему как следует за опоздание. Пренебрегать точно назначенным временем явки к министру не дано даже начальнику петербургского охранного отделения. Он мог бы позвонить в самом крайнем случае.
А эти молодцы — Сипягин повел измученным взглядом в сторону Зубатова и фон Валя, — эти молодцы грызутся между собой. И не просто по личной друг к другу антипатии, чего вообще-то отрицать тоже нельзя, очень они разного склада ума, — грызутся, стремясь подчеркнуть свою власть: фон Валь нынешнюю, а Зубатов — ожидаемую, предстоящую.
Да, этот может пойти далеко! Талант, ничего не скажешь. Вполне
Сипягин поднял голову.
— Наговорились? Установили истину? — спросил, потирая виски. — Не буду судьей в вашем споре. Но вот некоторые факты и соображения, господа, на ваше размышление. В Киеве арестован десяток «искровцев», в Кишиневе разгромлена типография «Искры», наиболее опасного для государства издания, но «Искрой» по-прежнему наводнена вся Россия. Мы пудами перехватываем ее на всех границах, а она тем не менее их перешагивает, и все в больших количествах! Профессор Боголепов, министр народного просвещения, за то, что ввел правило сдавать в солдаты студентов, участвующих в беспорядках, убит студентом же. Но генерал Ванновский, заменивший Боголепова и вернувший всех студентов, ранее сданных в солдаты, своим сердечным попечением о них разве внес какое-либо успокоение? Стрельба из револьверов становится их любимым занятием, и это, господа, горький, ужасающий факт. Под корень срезан эсдековский Южный комитет. Но сколько их, этих комитетов, еще не срезано в разных других местах! Они плодятся, как комары в мокрое лето, эсдековские, эсеровские и черт еще знает какие! Стараниями Зубатова созданы общества взаимного вспомоществования, и нет сомнения в их полезности, как для рабочих, так и для государства, но читаны ли вами, Сергей Васильевич, все прокламации, статьи в той же «Искре», где проклятью предается ваше имя, а заодно и всех вас поддерживающих? Отлучение писателя графа Толстого от церкви вызвало в прошлом году лишь любопытство и кривотолки, но недавнее исключение писателя босяка Максима Горького из числа почетных членов Академии наук произвело взрыв. Служение музам нынче меряется революционным аршином. Мюнхен, Лейпциг, Берлин, Женева, Лондон, Париж, не называю Финляндию, — разбойничьи гнезда революционеров, но по международному праву — святые убежища для скромных схимников, служителей высоким идеалам. Какая рука способна до них дотянуться? Вот, господа, некоторые факты! А выводы?
Он последовательно посмотрел на каждого и снова принялся листать бумаги, всем видом своим подчеркивая, что ждет ответов. Как принято на военных советах, первым высказывает свое мнение младший по чину. Здесь младшим был Зубатов, но он явно не собирался экзаменоваться, может быть, по праву «именинника». И тогда заговорил Ратаев:
— Нарисованная Дмитрием Сергеевичем, точнейше нарисованная, весьма реалистичная картина в то же время напоминает многозначительную сказку о семиглавом змее-горыныче. Можно сколько угодно по одной отрубать все его головы, но они станут вновь отрастать. До тех пор отрастать, пока змей не будет поражен в сердце. Мы без устали рубим головы змею в пределах Российской империи, а сердце его, как теперь очевидно, находится там. — Он неопределенно махнул рукой в неопределенную даль. — И статский советник Петр Иванович Рачковский, находясь тоже там довольно долго, оказался не таким богатырем, чтобы пронзить сердце змея. Или хотя бы каким-то образом выманить змея сюда.