А ты гори, звезда
Шрифт:
Жандармский полковник покряхтел, чувствуя явную иронию в этих словах.
«Хм! Знакомство… Конечно, без всякого знакомства как же… — И в глазах его можно было прочесть сомнение, а действительно дают ли филерские проследки достаточное основание предъявить конкретное обвинение? — Можно и поговорить и попеть песни. Но о чем говорить и какие петь песни?»
«Всех разговоров я не могу припомнить. Обыкновенные разговоры. А песни — поем „Во поле березонька стояла“, и „Выйду ль я на реченьку“, и „Коробушку“, да мало ли какие песни в народе поются! Спросите
«Да-с, при открытых окнах, а затем закрываете ставни, и наступает полная тишина», — сказал Марков. Но сразу же осекся, понял, что нечаянно проговорился.
Как было не воспользоваться этим!
«Конечно, господин Марков, когда подслушивают через закрытые ставни, трудно голоса разобрать…»
Его передернуло.
«Господин Дубровинский, ну на черта вам все это!» — Хотя в камере они были одни, но Марков почему-то оглянулся и понизил голос.
«Тюрьма?»
«Вас выпустят. Хитрить не стану: прямых улик против вас нет. Но имейте в виду…»
И это прозвучало угрозой.
«Буду иметь в виду, обязательно!»
Да, прямых улик у полковника нет, оставить поднадзорного надолго своей властью в тюрьме он никак не сможет, а некоторые льстивые слова этого матерого жандарма не стоят и расколотого пятака. Можно представить, какие обзоры — секретные, разумеется, — посылает Марков в особый отдел департамента полиции! К счастью великому, при обысках нашли разнообразную политическую литературу, доставленную с транспортом «Искры», за исключением как раз самой «Искры». Очень похоже, что в жандармском управлении пока и не подозревают о перевалке страшащей правительство газеты совсем у них под носом. Но похоже, что независимо от этого кой-кому будет предъявлено серьезное обвинение и из разряда ссыльных человек может тогда перейти в разряд каторжан. Новый министр внутренних дел фон Плеве характером и делами своими оказался покруче Сипягина. Значит, надо ухо держать востро.
…Ну вот наконец и тот, кто так нужен. Седобородый, плечистый мужик. Неторопливо постукивает молотком по узенькой деревянной лопатке, конопатит паклей рыбачью лодку, а на пригорке сбоку словно бы эхом отдается тонкий, серебристый перезвон наковальни цыгана-кузнеца. Дубровинский внимательно огляделся. Берег чист. Там и сям копошатся люди, ладят лодки, купаются, женщины полощут белье — мимо всех этих людей он проходил, к ним приглядываясь, — берег чист от филеров. Упустили. В этом сомнения не было. Можно спокойно начинать разговор.
— Бог на помощь! — сказал он, опускаясь на теплый, усеянный маленькими ракушками песок.
— Спасибо! — откликнулся седобородый, не оставляя работы.
— Тимофей Степаныч?
— Всегда так кликали. — И уже внимательно посмотрел на Дубровинского. — Зачем понадобился?
— Да как сказать, — Дубровинский перегребал пальцами сыпучий песок, — так просто. Наслышан я о тебе, мореход, говорят, хороший. Ф-фух, и устал же я! Молодой, а ноги не тянут.
— А нынче — что, она, молодежь, вся такая! — пренебрежительно
— Эге! Дед-то и у меня в восемьдесят лет пятерик на горбу по четыре версты таскал, — поторопился Дубровинский, чтобы в рассказах о добром старом времени захватить первенство. — Пойдет, бывало, в баню париться, два веника берет с собой и оба исхлещет, потом только и годятся курятник подметать.
— Ну не скажу, чтобы так и мой дед насчет попариться, — сдался покоренный Тимофей Степаныч, — вот насчет тяжестей, чего там пятерик — по крепкому мужику на концах оглобли повисали, а он их подымал, как на коромысле, и восходил от Волги на берег. Да не такой, как здесь, а что твоя церковная колокольня.
— Так ведь мой дед по четыре версты с пятериком отшагивал, — возразил Дубровинский, сожалея, что, кажется, промахнулся с каким-то жалким «пятериком».
— Был, был народ могутный, — вдруг отказался от дальнейшего состязания Тимофей Степаныч. — Чего дальше с ним станет, я и не знаю. На своих сыновей пожалиться, правда, грех. Ничего себе ребята. А вот ты от крепкого корня чего же такой хилый? Как звать-то?
— Леонидом, — ответил Дубровинский, захваченный врасплох. — А хилый, потому что чахотка точит.
— Зато образованность получил, — заметил Тимофей Степаныч, — поди, гимназию кончал. А то и винивирситет. По рукам видно.
— Какой там университет! Реальное и то не закончил. — Дубровинский все пересыпал теплый песочек, поглядывая на солнце, вот-вот оно окунется в Волгу. Задержится ли тогда старик? А круто поворачивать тоже не годится.
И он стал выдумывать длинную историю о своем тоскливом детстве, как потом мотался в поисках работы по разным городам. А куда поступишь при таком здоровье? Только в контору, пером скрипеть. Так это только еще пуще чахотку себе наживать. А плата какая? Женился, семья — деньги нужны.
— Так чего же ты, Леонид, в песочке этом клад найти, что ли, надеешься? — перебил Тимофей Степаныч и стал потихоньку собирать свой инструмент. — Все одно за какую ни есть работу, а браться надо.
— Работаю, — уныло сказал Дубровинский, — да ведь надо чего-то и прирабатывать бы.
— Ко мне, вижу, маслишься, — Тимофей Степаныч присел с ним рядом, — так ведь зря совсем. Что я тебя с собой на выход в ерики возьму? Не возьму. Со своими ребятами плаваю. И снасти у тебя нету. К нашему рыбацкому делу ты вовсе не гож. От меня ты ничего не приработаешь.
— Да нет, Тимофей Степаныч, я совсем о другом. Куда там мне в ерики! А заработать — еще и тебе дам.
— Ишь ты! — недоверчиво протянул Тимофей Степаныч и щепочкой почесал бороду. — Эвон как перевернул! Сам без денег сидишь, а другому дашь заработать?
— Так тут дело какое, — с осторожным подходцем стал объяснять Дубровинский. — Есть у меня приятель один, персиянин. Мелкой торговлишкой занимается. Ну вот надо с моря товар получить. А сам он неумелый, я, видишь, тоже. Про тебя слышали: лучший мореход.