А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

— Знаю, знаю, — перебил Кржижановский, — резолюция тайного совещания семнадцати сторонников меньшинства. Не стесняясь, они объявляют себя оппозицией. Однако из партии не выходят. Рвутся переделать ее на свой лад, захватив командные посты. А для сего — бойкотировать Центральный орган, подчинить своему влиянию все местные организации и через них давить на ЦК, в общем, вытеснить большинство со всех занимаемых им позиций.

— Но ведь это в конечном счете непременно приведет к образованию двух партий! — воскликнул Дубровинский. — Принципиальные разногласия вынудят к этому.

— Принципиальное-то разногласие, собственно, одно: параграф первый Устава, — заметил Носков,

по-волжски сильно окая. — Я был как раз в комиссии, которая занималась на съезде Уставом. Зубы изгрыз на этом.

— В том-то и штука, Иосиф Федорович, что не одни принципиальные, а и личные разногласия создали было столь тягостную обстановку. — Кржижановский посмеивался слегка сощуренными глазами.

— Вы говорите: «было»? — с недоумением спросил Дубровинский. — Как это понимать?

— А очень просто, — заявил Кржижановский. — Все удалось уладить. Мне не очень-то удобно выпячивать свою персону в присутствии Владимира Александровича, но, скажем скромнее, в этом деле мне просто повезло.

— Мое присутствие обязывает меня сказать, что мир между Лениным и Мартовым восстановлен только благодаря стараниям Глеба Максимилиановича, — поторопился Носков.

— Ах, если так, это же чудесно! Как говорится, гора с плеч! Но расскажите тогда подробнее, — попросил Дубровинский.

— Извольте! — охотно согласился Кржижановский. — Надо только при этом понять и Мартова. Не оправдать его, отнюдь нет, а только понять. В редакции «Искры» до съезда он работал ничуть не меньше Плеханова и Ленина. А ведь главенствовал-то там все же Плеханов — патриарх! А рядом с Плехановым — Ленин. Что ж, так и оставаться бесконечно на вторых ролях? Жестокий спор о первом параграфе Устава решился в его пользу. Вот он и почувствовал силу, перспективу занять ведущее место в партии. Коль так, это перешло на личности. Неумеренные слова, выражения. Какие только прилагательные с его стороны в ход не шли! В пылу страстей он даже обзывал Владимира Ильича Бонапартом, хотя, по правде, Ленин всегда носил обыкновенную, а вот сам Мартов действительно треугольную шляпу.

— Естественно, что Ленину при таких условиях разумнее было войти в ЦК и выйти из редакции «Искры», — вставил Носков.

— Видите ли, Иосиф Федорович, тут Плеханов, при величайшем к нему моем уважении, не очень изящно станцевал на проволоке, — продолжал Кржижановский. — Нами, всем обновленным составом ЦК, был выработан, резко сказать, ультиматум в лоб оппозиции. Смысл его: хорошо, забирайте к себе в редакцию обратно милую вам меньшевистскую четверку, получайте для оппозиции одно место и в Совете партии, кооптируйте двух своих в ЦК, то же самое и в администрацию Заграничной лиги; даже создавайте, если угодно, отдельную литературную группу с ее представительством на будущем съезде. Щедро ведь, да? А взамен — мир в партии и дружная работа. Так что бы вы думали? Георгий Валентинович пронюхал о готовящемся нами ультиматуме и в день, когда мы готовы были его послать, единолично кооптировал помянутую четверку! А отсюда редакция сразу и полностью в их руках и, по Уставу же, автоматически большинство в Совете. Зачем им после этого идти хотя бы на малейшие уступки? И на наш ультиматум они ответили так издевательски, что, право, язык не поворачивается цитировать что-нибудь из их письма.

— Простите, Глеб Максимилианович, мне не совсем понятно, что же тогда вам удалось уладить и почему у вас такое счастливое выражение лица? — спросил Дубровинский, невольно принимаясь поглаживать усы.

— А удалось мне то, что буквально через три дня после этой истории с ультиматумом Владимир Ильич и Мартов обменялись взаимными

письменными заявлениями приблизительно одинакового характера. Не сомневаюсь, дескать, и не сомневался в добросовестности и искренности имярек и был бы рад убедиться, что обвинения, поднятые им против меня, покоились на недоразумении. Каково? А ведь Мартов было распалился так, что потребовал третейского суда над Владимиром Ильичем: он, мол, на съезде Заграничной лиги выставил меня лжецом и интриганом. А Владимир Ильич, в свою очередь, вызвал на этот суд Мартова, потому что Мартов действительно и лжец и интриган, да при этом еще возымел наглость первым взывать к суду. Теперь все это отпало, воцарился мир.

Недоумение не покидало Дубровинского. Какой-то странный мир! Ну, извинились друг перед другом за неумеренность в словах, а на каких же принципиальных позициях остался Мартов? Плеханов? И вся редакция «Искры»? Выяснены личные взаимоотношения, а борьба вокруг путей, по которым должна пойти партия после съезда, — эта борьба тоже теперь прекращается? На какой конкретно основе?

Он закидал Кржижановского своими вопросами. Тот выслушивал, удовлетворенно кивая головой, и во взгляде его было: да остановись же, бога ради, все так просто!

— Когда на Бородинском поле гремели пушки, мужик, одетый в солдатский мундир, выискивал противника, чтобы его убить. Когда над этим полем в голубом небе плывут спокойные облака, мужику должно браться за соху, борону и сеять хлеб. Вся наша пропаганда теперь должна быть пронизана ощущением наступающего мира в партии, а стало быть, и усилением наших возможностей в борьбе с самодержавием. А что касается принципиальных позиций, они уж не столь драматично расходятся, чтобы добрые друзья не смогли их согласовать.

И Кржижановский легко, свободно откинулся на спинку стула.

— А я мог бы, пожалуй, добавить то, что Крупская, разумеется, не конфликтуя с Лениным, пока продолжает работу в качестве секретаря редакции. Да и сам Владимир Ильич, выйдя из состава редакции, напечатал в «Искре» две статьи, — поспешно сказал Носков, зная, что Ленин после того прекратил все отношения с «Искрой» и что Крупская долго на работе в редакции никак не задержится.

— Словом, мир, мир, мир! — торжественно провозгласил Кржижановский. — А вам что, Иосиф Федорович, это разве не очень нравится?

— Мне это нравится больше всего, — ответил Дубровинский. — Самое радостное для меня — в партии мир. Ненавижу дрязги, склоку, возню вокруг священного нашего дела. Да, меня томили всяческие сомнения. Но теперь я окрылен.

— Вот и действуйте под таким настроением!

…Дубровинский повернулся на другой бок. Дьявольски дует из окна. Этак недолго простуду схватить. И не заснуть никак — все быстрее бы пролетело время. Какая холодная нынче зима! Даже в Ростове намело снегу, будто в Яранске. В вагоне ночью без сна тягуч каждый час. А вообще — годы летят… У какого-то поэта встретились строчки:

Годы летят, как бездомные птицы, В тщетных поисках света исчезают во мгле, Для чего лишний год на земле человеку томиться, Если ад все равно для него на земле?

Интересно, все еще где-то томится сам этот поэт или добровольно ушел в мир иной? Никто так жадно за жизнь не цепляется, как воспеватели страданий, смерти, тлена. Еще любопытно: с особым смаком читаются вслух такие стихи не натощак и в одиночестве, а в большой, беззаботной компании, когда на столе стоит много вкусного, сытного, хмельного.