А ты гори, звезда
Шрифт:
— Так в чем же именно еще Ленин должен был уступить? — Лядов горячился. — Параграф первый Устава мартовцы провели в желательной им редакции…
— Не хочу быть судьей над тем, что было, — перебил Дубровинский. — Я озабочен тем, что есть сейчас. Владимир Ильич заявил о выходе из редакции «Искры». Если бы он взял это заявление обратно, он взял бы снова редакцию в свои руки. Аксельрод, Засулич — они же все равно работать не будут. Старовер, ну что же, Старовер… А Мартова, ручаюсь, Ленин подчинил бы. Вместе с Плехановым. Как было всегда. А теперь и Плеханов на стороне меньшинства.
— Не так все это просто, Иосиф Федорович, как вы
— Но это, Мартын Николаевич, просто безумно! С двойственностью в партии еще можно справиться. Созвать новый съезд — значит заведомо создать вторую партию. И я не знаю, какая из них тогда станет первой!
— Та-ак! — Лядов побарабанил пальцами по столу. — А Владимир Ильич очень рассчитывал на то, что здесь, в России, вы крепко поможете провести правильную партийную линию.
— Именно так. Правильную линию я и провожу, — твердо заявил Дубровинский. — Единственно правильную линию — прочного мира в партии. Других решений быть не может. И мне хочется, чтобы и вы и Ленин с этим согласились.
— С этим прежде всего не согласится меньшинство, — теряя терпение, возразил Лядов. — Они примут мир на единственном условии: полное их господство, полный отказ от революционности рабочего движения. Словом, долой царское самодержавие, да здравствует самодержавие буржуазии! Такого ли согласия хотите вы и от Ленина?
— Вы преувеличиваете, Мартын Николаевич! Большинство всегда останется большинством и сумеет поставить меньшинство на свое место. Речь ведь о методах: сокрушить или убедить, отторгнуть совсем или приблизить, иметь еще одного врага или союзника.
— При таком ходе мыслей вы все еще причисляете себя к сторонникам большинства, Иосиф Федорович?
— Да, Мартын Николаевич! К сторонникам большинства, и в единой, а не расколотой партии!
— И вы считаете, что любого человека возможно убедить в ошибочности его мнений?
— Уверен!
— Так отчего же мне это не удается по отношению к вам?
И молча уставились друг на друга, оба пораженные неожиданностью вытекающих из этого логических выводов.
Первым заговорил снова Лядов. Настойчиво, требовательно:
— Иосиф Федорович, редакция «Искры», Совет партии, Заграничная лига практически захвачены меньшевиками, в русской части Центрального Комитета тоже нет достаточной твердости, но все же в целом ЦК еще способен воздействовать на обстановку: партийные комитеты на местах, как я сам убедился, в большинстве своем поддерживают предложение Ленина — созвать съезд. Нельзя медлить, нельзя упускать дорогое время. Промедление работает против нас. И я ставлю вопрос в упор: как агент русской части ЦК вы намерены или нет проводить в местных организациях кампанию по созыву съезда?
Дубровинский помедлил с ответом. Несколько раз погладил усы.
— Нет! — наконец сказал он решительно. — Пропагандировать эту идею я не стану. Той же цели, какая видится
Лядов встал, посмотрел на Дубровинского с тревогой. Сдернул очки. Вновь нацепил.
— Короче говоря, Иосиф Федорович, вы убежденно идете на разрыв с Лениным?
— В интересах партии я готов на все. Но я иду не на разрыв с Владимиром Ильичем, я иду, насколько это окажется в моих силах, спасать единство партии.
— Единство партии своими действиями вы не спасете, а раскол только усугубите. Владимиру Ильичу я передам, что мы потеряли еще одного из числа очень надежных товарищей. Всего вам лучшего! — Лядов подал Дубровинскому руку и пошел к двери. На пороге задержался. — Вы ничего не добавите, Иосиф Федорович?
— Нет. Мне нечего добавить.
— Я мог бы задержаться в Самаре еще на несколько дней. Как вы смотрите на то, чтобы устроить рабочий митинг, допустим, где-нибудь за Волгой? Мы выступим оба. И послушаем, что скажут рабочие.
— Митинг организуем. Присутствовать на нем буду и я. А выступите вы один. Повторяю: я за мир в партии, но не путем публичных схваток. Тем более с вами. И тем более при таких обстоятельствах…
Всю ночь Дубровинский провел в мучительных раздумьях. Перебирал в памяти разговор с Лядовым и не нашел в нем ни единой фразы своей, от которой ему следовало бы отказаться. Страшнее всего представлялся неизбежный разрыв с Лениным. И холодок отчаяния сдавливал сердце. Ну кто же, кто еще более дорог ему, если не Ленин, не Владимир Ильич, которого и в мыслях иначе называть не хочется, как только по имени-отчеству! Но разве не случается, что даже самый острый ум в какую-то тяжелую минуту не найдет верного решения? А Владимир Ильич там, в эмигрантском окружении, издерган, затравлен…
Дубровинскому пришлось приложить немало усилий, чтобы за короткое время, которым располагал Лядов, организовать рабочий митинг. Помог большой опыт и отлаженная система связей с заводами. Рисковать никак было нельзя. Лядов выполнял важнейшее поручение партии. А сам Дубровинский, хотя и проживал в Самаре по законному паспорту, но по-прежнему находился на особом счету у полиции.
День был субботний. Совершенно по-летнему грело солнце.
Под вечер, когда набережная Волги заполнилась народом, устроили катание на лодках. Гармошка, песни, хохот, состязания в скорости. На косогоре, натыканные словно столбы, кой-где маячили городовые — для острастки. Сновали переодетые шпики — на всякий случай. Не донесется ли откуда со стороны подозрительная речь. Но все было чинно и благородно. Лодок на Волгу выплыло больше двухсот, где тут шпикам угадать, какая из них «крамольная». Одни придерживались тиховодья близ пристани, другие озорно выплывали на самую середину реки. И, по мере того как сгущались сумерки, «крамольные» лодки постепенно отходили все дальше. Уже совсем в полной темноте причаливали к противоположному берегу. Там, местами, еще лежали зимние льдины, звонко рассыпающиеся под ударами каблуков. Рабочие патрули встречали лодки. Спрашивали пароль и показывали направление, куда надо идти.