А ты во мне живёшь…
Шрифт:
Но, всё же, в чем могла, Держава поддерживала: за отопление, телефон и электричество платил только половину. Не помню, в каком году были эти льготы установлены. А счастливым и благодарным он умел быть за любое доброе дело. И радоваться умел по-детски – искренне и шумно.
Возвращение. Агитбригады
В моих архивах была только одна фотография Григория с войны, из госпиталя: человек 8-10 раненых бритоголовых ребят. Мой герой позади всей группы – одна голова видна. Это он так маму не спешил огорчить
Родившийся и выросший в интеллигентной трудолюбивой семье, по возвращении не поддался искушению лечить душу алкоголем, что было обычным явлением в те первые послевоенные месяцы (и годы даже), хотя и не огорчал отказом „подносящих“, жалеющих молодого инвалида, что начинало делаться приятной привычкой. Когда понял это, сумел «затормозить», хотя и продолжал принимать участия в дружеских акциях «по поводу». Поводов в общественно-артистическом пространстве (сцена, концерты, поездки с агитбригадой по краю) было достаточно.
Когда мы познакомились, его мама, Урания Георгиевна, убеждала меня оставить его, потому что, говорила, я не выдержу его характер беспокойный и при опьянении – противный. А Майя (первая жена), мол, не возьмёт его обратно. Для материнского сердца это тяжелое испытание.
Когда выяснилось, что со мной он практически перестал пить, мама ему написала:
«Лида, наверное, колдунья – ты не мог это сделать ни ради меня, ни ради детей – как смог теперь?». Поверяя меня в мамино недоумение, мой Лапа сказал:
«Как-то в застолье я остался трезвым в то время, как мои сотрапезники были крепко «выбиты из седла». Я увидел, какое это безотрадное зрелище! Это осело в памяти и, встретив тебя, я стал бояться потерять тебя, я не хотел, чтоб ты увидела меня, загнанного алкоголем в роль шута.»
Но и до нашей встречи он не был зависим на «пьянь», думаю – просто иногда не ограничивал себя, «переливал через край», что не могло не тревожить близких.
Работал он после войны на разных предприятиях, в различных качествах – учетчиком, пекарем, библиотекарем и, даже, «телефонной барышней», как он обзывал себя.
А неуспокоенность творческой его натуры, желание действия, звали на поиск применения его исключительного таланта – таланта жить. Прожить каждую минуту, насколько мог, ярко. И он нашел дело, которое давало смысл его жизни – это сцена, драмкружок при ДК Крымского Консервкомбината. Сцена, сценки… Там он не только был актером, но и автором шутливых стихов-агиток, очень распространённого в те времена вида критики разгильдяйства-шалопайства на рабочих участках. Кроме высмеивания провинившихся, сочинялись обязательно маленькие «оды» передовикам. Эти его агитстихи были настолько удачны, что „сверху“ было „спущено“ распоряжение: создать на базе драмкружка агитбригаду, которая бы ездила по предприятиям и колхозам. Агитбригада активно заработала. Григорий обрабатывал собранный материал и тут же, на колхозном поле или в красном уголке проводились агитконцерты. Он умел писать не обижая, не оскорбляя „героя“, и часто сами критикуемые подходили со смехом пожать автору руку, похлопать по плечу.
Вот как об этом писал он сам.
„Об ту пору“ я много работал в агитбригаде. Я был её ведущим (на просто концертах я был конферансье, но агитбригада – это совсем другое, это не просто концерт!). Давалось по четыре-пять выступлений за день, а вечером концерт полный. Выступления делались на поле в бригадах, концерт для всего села или хутора – в колхозном клубе или на открытом воздухе.
Перед выступлением я брал у секретаря партийного и бригадира материал как о передовиках, так и о разных бездельниках, лентяях, приспособленцах. Подробно расспрашивал и в темпе
Было несколько случаев, когда происходили просто курьёзы.
Женщина одна взялась в колхозе сторожевать. Так она приведёт собаку, привяжет, а сама уходит домой, по своим делам. Несколько часов всё было безнадзорным. А пёс был такой же лентяй, как она: даже не гавкал, когда кто-то что-то тащил с объекта… Не помню, как это было написано, только смысл был такой: чтоб ворам было пострашней, она, мол, каким-то колдовством превращает себя в собаку, но поскольку сама добрая, на воров гавкать не может, а они всё и растаскивают. Это была бомба! Только пересмеются, мы начинаем дальше петь, а они как взорвутся! – и снова несколько минут. … Потом через год я получил письмо от этой тётки. Она просила приехать и „составить“ другие частушки, „бо я вже давно собаку нэ привязую, а сама соби дэжурю биля складу. А оны мэнэ вже затюкалы и проходу – черт ма“.
Такое случалось не раз.
Слава Крымской агитбригады достигла верхушек Краснодарского края и, когда в 1954 г. в Москве состоялся смотр участников сельской художественной самодеятельности, Григориади был на этот смотр командирован. Вечер встречи с работниками искусства, организованный Министерством культуры РСФСР, состоялся 2 апреля 1954 г. в Большом Кремлевском дворце.
Знакомство
Волею обстоятельств, а точнее капризами романтичности натуры, занесло меня на берег Кубани, в город Армавир. А пока небольшой экскурс в моё прошлое.
Родилась в шахтёрской семье, в прилегающем к Караганде маленьком посёлке с названием Разведочный, где прошло моё детство. Вокруг посёлка солончаковая степь, худенькая пожухлая травка, ни деревца вокруг. А километрах в десяти от посёлка зелёным небольшим островком – озеленительный питомник – выращивались саженцы деревьев для пересадки их потом около учреждений Караганды – шахтёрской столицы – и в его скверах. Начиналось послевоенное возрождение. Из этого питомника мой брат, шестнадцатилетний парнишка, принес и посадил пару тополей, ухаживал за ними, как заботливая мама за ненаглядным первенцем. Воды для полива поблизости не было, братик ставил бочку на какую-то двухколёсную тележку и, впрягшись, привозил воду из того же питомника и поил своих зелёных друзей. А напоённая земля подарила мягкую, ненаглядно-зелёную травку у стены нашего маленького дома (в то время большая редкость в наших краях – обычно худенькая пожухлая или никакой вообще). Просыпаясь, я в первую очередь выбегала поваляться на травке и „поиграть в мечты“, любуясь „правдишными“ деревьями на нашем небольшом огороде.
Для Григория потом мой брат Пётр на всю жизнь останется „идолом“ для поклонения – сам, кипящий страстями, ценил людей неравнодушных, увлеченных. Брат, пока позволяло здоровье, продолжал отдаваться этому своему увлечению – садоводству: делал прививки, скрещивания, опыления и прочие опыты.
Не знаю, может это наше зелёное чудо породило во мне, ещё маленькой, тоску по „правдишным» красотам далёкой неведомой природы. И были мамины воспоминания о детстве – о высоких травах, о цветах, которые она называла жарками, о её Воронежской деревне с названием, которое уже тогда сладко волновало моё сердечко – Журавка! Потом у меня, повзрослевшей, напишутся стихи, посвященные родителям: