А у нас во дворе

Миллер Лариса

Oh, I have climbed the pinnacle and stared at the void below, have witnessed the many miracles, that only love can bestow. О, я поднимался на вершину И смотрел на пустоту внизу, Я был свидетелем многим чудесам, Которыми способна одарить только любовь.

Все на месте — привычный размер, рифма, и все равно я не проникаю внутрь стихов, оставаясь чужеземкой на той почве, на которой они родились.

Если даже на родном языке восприятие поэзии — процесс сложный и загадочный, то на чужом и подавно. Какой уж тут перевод?

Тем не менее поэты пишут, переводчики переводят, читатели читают. И даже получают удовольствие. У некоторых появляются любимые переводные стихи. И у меня в том числе. Стихотворение Рильке в переводе Пастернака — одно из моих любимых: «Я зачитался, я читал давно, /

С тех пор как дождь пошел хлестать в окно, / Весь с головою в чтение уйдя, / Не слышал я дождя…» Только не знаю, чьи это стихи, Рильке или Пастернака. Но, может быть, это и есть путь — создавать не подобное, а другое.

Когда я по приглашению поэта Кена Кокберна пришла в библиотеку шотландской поэзии, там как раз шло занятие Открытого университета для студентов третьего возраста, то есть для пенсионеров. Подобная практика — бесплатное или весьма недорогое обучение пожилых людей — получила широкое распространение везде на Западе. Люди, перестав заботиться о хлебе насущном, наконец-то могут вполне бескорыстно заняться тем, что им нравится: учить языки, историю, читать поэзию. Во время моего посещения библиотеки у них как раз шел семинар по русской поэзии. На столе лежали сборники стойко популярного на Западе Евтушенко, а также Симонова. Я почитала свои стихи по-русски, Кен — в переводе. Слушатели во время чтения могли следить глазами за текстом по двуязычной книжке, которая в количестве пятидесяти экземпляров была специально подготовлена для моих выступлений. Некоторые просили прочесть особенно понравившиеся стихи дважды. Несмотря на мое к нему отношение, перевод зажил самостоятельной жизнью. Возник разговор о переводе. Мой муж прочел по-русски «Горные вершины спят во тьме ночной» и сказал, что существует мнение, что лермонтовский перевод лучше оригинала. И тут кто-то из слушателей начал читать Гете по-немецки. Другие принялись подсказывать слова, зазвучал целый хор голосов. «Не знаю, как по-русски, — сказал пожилой господин, — но по-немецки это прекрасно. Такие звуки, что кажется, будто воздух дрожит».

Глядя на все это, я испытывала смешанное чувство радости и досады. Радости от того, что весьма пожилые люди регулярно собираются вместе и с великим воодушевлением говорят о литературе, читают стихи. А досады от того, что наши старики вынуждены вести совсем другую жизнь. Им не до стихов. Как, впрочем, и людям помоложе. Вообще, в Англии и Шотландии я столкнулась с тем, чего давно не нахожу дома: там многие читают вслух стихи или прозу. Мой немолодой друг, у которого мы с мужем жили в Лондоне, снял с полки клееную-переклееную, любимую с детства книжку Беатрис Поттер и принялся читать вслух сказку, которую знал почти наизусть. Читал, по два раза повторяя каждую фразу и приглашая меня разделить его восторг. «Вы только послушайте, как это звучит! Только вслушайтесь!» Однажды он принес и положил передо мной несколько сборничков своего любимого поэта Дилана Томаса: «Я хочу подарить вам эти книжки». И Джон принялся читать стихи наизусть и из книг: There is nothing left of the sea but its sound, / Under the earth the loud sea walks… («Ничего не осталось от моря, кроме шума, / Там, под землей, шумно волнуется море…»). Он часто с наслаждением декламировал Киплинга, весьма активно посещаемую страничку которого делает в интернете. Его дочери постоянно читают стихи своим маленьким детям. Наш знакомый из Ноттингема, историк и преподаватель университета, с удовольствием читал стихи по-немецки. В «самой читающей стране в мире», в России, я давно уже не нахожу ничего подобного. Правда, и в Англии жалуются на то, что поэзией мало кто интересуется, что детям мало читают, что они почти не знают своей классики. Наверное, это тоже правда. Тем не менее тот же Кен Кокберн, являющийся сотрудником Шотландской библиотеки поэзии, рассказал, что библиотека сделала для школьников компакт-диск, на котором современные шотландские поэты помимо собственных стихов читают классику. Неизвестно, велик ли спрос на этот диск, многие ли школы его заказали, но важно, что программа по созданию таких дисков существует. И хорошо, что поэты читают не только собственные стихи, но и старую поэзию.

Эдинбург — весьма экзотический город. По улицам бродят ведьмы, которые не только весело пугают прохожих, но и невероятно красиво произносят разные колдовские заклинания. И при этом еще делают свой маленький бизнес, ловко торгуя очередной книжной новинкой с рассказами про ведьм и ведовство.

А в другом месте мы оказались очевидцами публичной казни с пытками. На одной из площадей Эдинбурга милая девушка стегала длиннющим кнутом двух волонтеров из публики — отца и сына, которые вызвались испытать на себе средневековую экзекуцию. Они так вошли в роль, что, хотя бич пролетал на корректном от них расстоянии, пытались издавать звуки, похожие на вопли. Но меня не столько поразила казнь, сколько превосходная дикция юной экзекуторши, которая еще до казни очень живо поведала разные исторические байки. Много ли в нашей стране массовиков-затейников (а ведь именно этим она занималась), так владеющих речью?

За две недели в Великобритании я особенно остро почувствовала, как мне надоел наш новояз с его «чисто конкретно», «типа того», «озвучить» и «по жизни». Как хочется услышать настоящую русскую речь. Есть в России замечательная газета для школ «Первое сентября», которая, как сама, так и с помощью своих приложений, многое делает для того, чтобы вернуть стремительно исчезающую культуру. Но подобным изданиям противостоят куда более мощные силы — в первую очередь телевидение и радио. Я с ужасом смотрю на юных потребителей попсы, говорящих, жующих, целующихся, спящих с наушниками в ушах. Что с их душами? И есть ли у них душа? Или давно отлетела, не выдержав шумовой агрессии? Шум — тотальная проблема. В Англии тоже немало магазинов, особенно молодежных, где гремит музыка. И все же масштаб не тот. Улицы свободны от звукового мусора, которым полна Москва. Вас никто не имеет права поливать музыкальными помоями из окон и с балконов. А если кто-то и посмеет, есть возможность пресечь. Работает закон.

Перед началом моего чтения в Пушкинском клубе в зал забежал потерявшийся щенок, которого, как мы узнали из надписи на ошейнике, зовут Т'oска (видимо, хозяева — любители оперы). Тоска весело обнюхала всех присутствующих, а присутствующие в свою очередь немедленно занялись устройством Тоскиной судьбы. Никому и в голову не пришло прогонять собаку. Была одна объединившая всех забота — найти хозяев. Позвонили по трем указанным на ошейнике телефонам. Никого не было на месте.

Сообщили на автоответчик телефон клуба. Где-то нашли поводок и, извинившись перед гостями за некоторую задержку и за то, что вопреки правилам телефон во время чтения останется включенным, начали вечер. Умный телефон позвонил только во время перерыва. Хозяева нашлись, и одна из ведущих вечера вызвалась отвести Тоску домой, благо дом был рядом. Правда, это заняло больше времени, чем она предполагала, и второе отделение пришлось начать без нее. Тем не менее все кончилось благополучно. Но я поинтересовалась, что пришлось бы предпринять, если бы хозяева не нашлись. Мне сказали, что самый простой путь — доставить собаку в полицию. Сочетание «собака — полиция» прозвучало для моих ушей устрашающе, но меня уверили, что в полиции прекрасно обращаются с животными и найти хозяев или отвезти собаку в приют — прямая обязанность полицейских. И здесь работает закон. В общем, нормально, как любят говорить в нашем ненормальном государстве, где полно не только бесхозных собак, но и бесхозных людей. Правда, музыки много, если то, что гремит и стучит на всех перекрестках, можно назвать музыкой.

Когда я вернулась в Москву, меня часто спрашивали, как я отдохнула. Я не отдохнула, а устала — от выступлений, общений, перемещений. Если я и отдохнула, то от некоторых особенно назойливых свойств нашей жизни. Правда, отдыхать от них опасно. По возвращении трудно привыкать. Ведь возвращаешься из страны, где непрерывно говорят thank you и sorry, в страну, которая встречает тебя в аэропорту ледяным «Женщина, проходим».

«Во, жиды приехали», — услышала я в зале, где пришлось долго ждать чемоданов. Это разговаривали подвыпившие носильщики, которые тоже ждали наших чемоданов, собрав все имеющиеся в наличии тележки. «Откуда ты знаешь, что это жиды?» — спросил напарник. «Ясно, что жиды. У них по всему миру родственники и знакомые. Вот они и шляются». — «А ты случайно не жид?» — «Не, я с Кубани». — «А какая на Кубани река?» — «Дон». «Прости, Олег, — с трудом собирая слова, произнес тот, кто оппонировал Олегу, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи». «Ты чего? — настаивал Олег, — Дон, конечно». «Прости, Олег, — продолжал оппонент, — но Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Дон и Кубань — совершенно разные вещи. Ты уж прости, Олег…» Поняв, что разговор обещает быть долгим и трудным, я пересела в другой конец зала и развернула газету. Но и газета не стала утешением, поскольку я наткнулась на какую-то книжную рецензию, которая являла собой сплошные ужимки и прыжки, ерничанье и желание задеть побольнее. Слава богу, что захватила с собой из Лондона пятничный номер Independent с приложением, в котором публикуется огромное число рецензий на спектакли, фильмы, концерты, книги. Их интересно читать даже тем, кто не смотрел спектакля, не посещал выставки, не слушал концерты. Нет, вовсе не все рецензии хвалебные. Много критики, но мотивированной и корректной. Пишет не «отвязанный» юнец (хотя у нас уже и не юнцы так пишут), а владеющий материалом профессионал. В Англии тоже полно таблоидов и желтой прессы. Но разница в том, что существует периодика, которая держит марку и ни при каких условиях не опустится до дешевки. Есть пресса, где качество гарантировано.

Конечно, в стране, где тебе не гарантируют ни жизнь, ни здоровье, ни безопасность, качество прессы, может, и не самый главный вопрос, но дело в том, что все взаимосвязано. И хаос в одном неминуемо порождает хаос в другом.

Часто вспоминаю узкую дорожку в Лондоне вдоль длинного канала, где мы однажды вздумали прогуляться. Оказалось, что это любимая трасса велосипедистов. И каждый раз, когда мы делали шаг в сторону, чтоб пропустить велосипедиста, тот или благодарил, или растягивал губы в благодарной улыбке. Мы уже совсем размякли от умиления, когда вдруг идущий нам навстречу молодой человек резко остановился и поднял голову. На парапете моста над нами сидела стайка милых мальчиков, которые развлекались тем, что смачно плевали на голову прохожим. Нам повезло, а молодому человеку не очень. «Нет, не надо умиляться, — подумали мы, — везде есть и хорошее, и дурное, важно только чего больше». Интересно, какие слова и междометия произнес в сердцах пострадавший (а у него изо рта вылетало множество каких-то произносимых под нос шипящих и свистящих). Что в этом случае произнесли бы в России, гадать не надо. Это так же плохо поддается переводу, как стихи.

Колыбель висит над бездной

Постепенно все сходило на нет. Даже та культурная жизнь, которая еще теплилась в начале 1970-х, казалась далеким сном в конце десятилетия. Одним из последних всплесков явились квартирные выставки подпольных художников в 1975 году. Весело и жутко было ходить по «крамольным» адресам, подниматься на лифте в чью-то квартиру или спускаться в очередной подвал, чтоб увидеть множество самых разных полотен, среди которых были и настоящие шедевры. Весело, потому что, несмотря на бульдозер, прущий на художников в Беляеве, [23] они пробились к зрителю, даже самой плохонькой своей картиной утверждая: «Живу. Пишу. Свободен». Жутко оттого, что было ясно: все это скоро прикроют. Так и случилось. Вспоминаются эти выставки как праздник, как яркий весенний день среди стойких морозов. То было странное время «квартирной» культуры: спектаклей, лекций, концертов. В 1976-м мы познакомились с Петром Старчиком, который незадолго до того вышел из казанской спецпсихбольницы, куда попал за распространение «антисоветских» листовок. В той же больнице Петя начал сочинять песни на стихи самых разных поэтов: Цветаевой, Мандельштама, Белого, Шаламова и многих, многих известных и малоизвестных авторов. Выйдя на волю, он пел дома и у друзей. Эти песни, исполняемые хриплым, низким, далеко не «вокальным» голосом, долго не отпускали. Петя был самоучкой. Он как умел аккомпанировал себе на рояле, гитаре, цитре, наверное, нарушая какие-то законы гармонии и исполнительского мастерства и заставляя морщиться профессионалов. Но в том, что он делал, было столько трагизма, душевной боли, страсти, что его песни убеждали и запоминались. В полузадушенном, сумеречном, холодеющем мире он разложил костер и поддерживал жар, которого не хватало всем.

23

Имеется в виду так называемая Бульдозерная выставка — одна из самых известных выставок неофициального искусства в СССР. Выставка проходила на открытом воздухе в Беляево 15 сентября 1974 года и была жестко разогнана властями с привлечением милиции, поливальных машин и бульдозеров.