Шрифт:
Посвящается моей бабушке
Все из-за печенья
Ранние воспоминания… Когда я впервые осознаю себя? Какое событие можно считать первым, зафиксированным в памяти? А еще: что помню я, а что навеяно рассказами старших и стало после многих лет как бы моими впечатлениями, чуть-чуть подкрашенными призрачным светом, словно струящимся из прошлого.
Свет пробивается сквозь листву малины. Кусты выглядят непроходимыми и немного запущенными. Малинник специально оставлен густым, чтобы закрывать соседский участок, отгороженный здесь лишь неплотным заборчиком.
Это
Правда, и всякое другое свежесваренное варенье появлялось на дачном столе очень часто. Но почему-то именно крыжовенное считалось главным и самым вкусным. У него было и название – «царское». Гостям с удовольствием открывали его секрет. Важно, чтобы крыжовник не перезрел, вишневые листья добавлялись в варенье только мелкие, и на ягоде, заполненной прозрачным сиропом, должен быть незаметен надрез, через который извлекались зернышки. Самое главное в рецепте – отсутствие зернышек внутри ягод.
Но нет. Это не первое, что я помню. Это мне уже лет шесть – вполне сознательный возраст. Потому и множество деталей всплывает. Но где-то здесь, на этой полянке, мелькают и более ранние кадры…
А вот и они – тремя годами раньше… Я ем печенье и смотрю на собаку, привязанную на цепи около конуры у зарослей малины. Пупсарь. Он красавец: чуть узковатые лисьи глаза, симметрично раскрашенная морда и большой пушистый воротник от уха до уха. Хвост, тоже пушистый, обычно свернутый в кольцо на спине. Сейчас Пупс сидит, и поэтому хвоста не видно. Он смотрит на меня.
Я уже большая: мне три года; я понимаю, что он хочет. Беру еще одно печенье, слезаю со скамейки, осторожно подхожу к собаке. Не очень близко, хотя мы давно знакомы. Пес всегда привязан и обычно не обращает на меня внимания. Но подходить близко мне запрещено, да и страшно: он ростом такой же, как я.
Бросаю печенье собаке и забираюсь снова на скамейку, посмотреть, как Пупсарь сгрызет его. Но что-то не так. Собака лежит, почти касаясь угощения носом, но не берет.
– Почему-то не ест, – удивляюсь я.
Сейчас я понимаю, что Пупс просто хотел растянуть удовольствие обладания печеньем. Он пристально смотрел на лакомство, но не прикасался к нему, хотя мог легко пододвинуть печенье лапой. Но тогда я расценила это по-другому.
– Наверное, не может дотянуться, – подумала я. Снова слезла со скамейки, подошла и протянула руку – подвинуть печенье.
Все это я прекрасно помню. А вот то, что произошло дальше, я знаю только со слов старших. Знаю, но не помню. Потом был прокушенный собакой подбородок, больница, которая, к счастью, находилась недалеко. Я совершенно
Самое удивительное, что, получив такой страшный урок в три года, я не начала бояться и ненавидеть собак. Напротив, они стали предметом интереса. Я узнала, что собаки умеют думать. Ведь взрослые объяснили: «Пупсарь решил, что ты собираешься отнять печенье. Он не понял, что ты хотела помочь. Собаки могут неправильно расценить наши действия, нужно быть внимательной и осторожной. Вот и все».
Я иногда вспоминаю об этом случае и каждый раз удивляюсь свойству памяти не помнить плохого и страшного. Удивляюсь тому, что никак не изменилось мое отношение к цепному псу. Получается, ребенок, поняв смысл произошедшего, может принять событие, пусть даже тяжелое и болезненное, и не сохранить при этом страха.
Все мои раны зажили без следа, а в памяти и вовсе не отложились. Поэтому я с любопытством продолжала наблюдать за своей первой собакой, точнее, за собакой моей прабабушки. В этом подмосковном доме прабабушка жила постоянно, а я проводила каждое лето.
Пупсарь
Итак, выясняется, что первые воспоминания – это печенье и серая собака, сибирская лайка, очень сильный цепной пес. Подмосковная дача, 1962 год.
Он не всегда был Пупсарь. Сначала его звали просто Пупсиком. Рассказывали, что в двухмесячном возрасте он выглядел толстым и смешным. Отсюда и имя. Со временем проявился грозный характер, внешний вид стал более серьезным, и актуальность клички «Пупсик» пропала. Кто-то придумал звать собаку Пупсарём, и это гораздо больше подошло. В новом имени слышалось нечто важное, величественное, и присутствовал намек на строгий нрав.
Один или два раза в день его выгуливали на цепи по поселку вдоль канав, а все остальное время он сидел около конуры в зарослях малины и стерег дом. Охраняя, пес проявлял всю свирепость, направленную на незнакомых и малознакомых людей. И вообще на всех людей – по его мнению, чужих и неуместных в нашем дворе.
Цепь была довольно длинной, и чтобы провести в дом или на площадку перед верандой какого-нибудь гостя, приходилось загонять Пупсаря в конуру. Но сидеть там он не хотел и, как только видел чужого, выскакивал с громким лаем и оскаленными зубами. Поэтому, чтобы человек мог пройти по тропинке мимо разъяренного зверя, взрослые использовали лопату, стоявшую тут же, рядом с конурой. Загнав собаку внутрь, лопатой прикрывали круглый выход и удерживали пса в конуре, пока гость доберется до безопасного места.
Меня всегда завораживала эта сцена. Тут было и опасение: а вдруг цепь сорвется? Было и уважение к упорству и постоянству поведения собаки. Ведь в итоге гость всегда проходил в дом или на площадку перед домом. Тем не менее каждый раз пес делал все возможное, чтобы проявить свой характер, свое понимание собственного предназначения, желание если не дорваться до жертвы, то хотя бы попытаться доказать свою силу. Это были его любимые моменты, мгновения страсти и напряжения, полной самоотдачи, в ожидании которых он, казалось, и проводил весь день.